Живая вещь

— Ты ничего… ничего не испортишь. Всё только лучше благодаря тебе.

— Что же именно?

— Ну, мало ли… — ответила она как-то уклончиво.

Они снова соединились под жёлтым покрывалом. Как тогда — неспешно, легко, гармонично, беззвучно, при полном удовольствии.

— Я даже бы не догадался, что ты такая красивая без одежды.

— Ты правда это подумал?

— А то как же. Я и сейчас постоянно… думаю. Ты — красивая!

— Я тебе должна рассказать. Я… не могла… притронуться к Томасу… после истории с той девушкой прошлым летом. Не потому, что он плохо поступил… а потому, что начала себя чувствовать старой… уродливой… ненужной.

— Ну зачем ты…

— Я знала, что тебе этот разговор не понравится. Но зато… я себя теперь старой не чувствую! Вот и всё.

— Что ж, я рад.

— Я тебя использовала.

— Все мы используем друг друга.

— Первый раз я тебя использовала, да. А сегодня снова пришла… потому что…

— Почему?

— Первый раз было так чудесно, что мне ужасно захотелось ещё.

— Вот оно что… — сказал Александр. — А теперь?

— А теперь… не хочу ничего загадывать… можно я к тебе буду приходить время от времени?

— Конечно, — сказал Александр. — Разумеется.

В следующие несколько месяцев жизнь доставляла Александру всё более сильное удовольствие, становясь, однако, всё менее осязаемой. После он вспоминал это время в чистых красках, основных цветах спектра, которые, однако же, представали чуть размытыми, приглушёнными, как если бы на предметы наброшена была тончайшая белая вуаль. (Работа тоже была приятственной и малоосязаемой, виделась же она потом в однообразных вспомогательных тонах, оливковом да сером, и тоже через частично просвечивающую среду — сигаретный дым, двери матового стекла, экран из плексигласа, на стенку аквариума похожий, между студией и клетушкой с микрофоном.) Его всё больше заставляли почувствовать себя «почти членом семьи». После ужина, отправляясь спать, дети целовали его в щёку, как третьего родителя, говорили «спокойной ночи»; а взрослые обращались к нему за советом, втягивали в разговоры и решения, которые, строго говоря, к нему касательства не имели: в какую школу лучше отдать ребёнка, какой новый пол сделать на кухне, кого лучше пригласить на званый обед, а кого не надо. Вместе с тем он, как никогда более ясно, сознавал, что не является частью этой семьи, а лишь наблюдает, пристально заглядывает внутрь чужой жизни, не имея ни цели что-то взять, ни враждебных намерений, а они живут перед ним словно наружу, напоказ, и все их жесты тщательно отделаны, как в салонной комедии или в салонной игре, увиденной в чёрно-белом цвете, в дымкою подёрнутом выпуклом экране телевизора. (Телевизора в квартире как раз не держали. В те дни ребёнок, хоть мальчик, хоть девочка, спокойно мог не ведать, кто такой Бэтман или Мул по прозвищу Кексик[122], и не чувствовать себя изгоем или обделённым жизнью существом.)

Комната Александра также сделалась некой частью общего дома. Однажды хозяйка принесла и поставила вазу с тигровыми лилиями; несколько раз она заходила к нему в гости с чашечками кофе на подносе. Кроме того, он слышал — чего прежде не водилось, — как Томас и Элинора оживлённо переговариваются у себя в комнате, из-за прикрытой двери льётся неразборчивым потоком болтовня и смех…