Живая вещь

Он лежал чуть скованно, её тёмная голова была в изгибе его локтя, а другая его рука легонько приткнулась к складочке бедра; какое-то время они дремали. Потом она сказала:

— Спасибо, ну я пойду. — Спустила ноги с кровати и удалилась из комнаты, в сторону ванной.

Он чувствовал себя покойно и счастливо. Оглядел комнату, бумаги, картины на стенах и подумал про Винсента Ван Гога, который сообщил брату:

Порою — так льнут к безмолвным утёсам безнадёжные волны — я чувствую неистовое желание обнять какую-нибудь женщину, типа домашней наседки, но, право же, не стоит искать здесь жизненного устремления, всему виной — чрезмерное возбуждение нервов[118].

Свою спальню Винсент написал всеми красками: «…стены бледно-фиолетовые, пол истёрто-тускло-красноватый, стулья и постель жёлтого хрома, подушки и покрывало очень бледные лимонно-зелёные, одеяло кроваво-красное, туалетный столик оранжевый, умывальный кувшин синий, окно зелёное. Видите ли, мне хотелось выразить всеми этими, очень разными тонами полное отдохновение…»[119]

Каковы б ни были намерения создателя этой картины, мало кто считает её воплощением покоя. Винсент несомненно пытался вместить в маленькое пространство всё — все, какие ни на есть, цвета спектра и уравновесить их так, чтобы в клетку этого образа отдыха или сна поймался сам незримый белый цвет, возникающий на пересечении этих цветов. И — раз явного белого тона в картине нет, писал Винсент брату, у неё должна быть белая рама. В том же письме говорит он, что основательные очертания мебели также должны выражать ненарушимый покой[120]. Однако в действительности, из-за намеренных искажений перспективы, подумалось Александру, и стены и потолок, да и картины на стенах, кажется, угрюмо нахмурились, вот-вот рухнут. На кровати — две подушки, в комнате — два жёлтых соломенных стула, словно совместное обитание здесь желательно или возможно. Лёжа на собственной смятой постели посреди бела дня, нагой (вежливо ожидая, пока ванная освободится), — Александр оглядывал всю свою просторную комнату, всем длинным одиночным телом вытягивался в единоличном пространстве…

Задумался Александр и об огорчении Винсента (пусть и тщательно скрываемом) по поводу женитьбы Тео, рождения племянника. Винсент чувствовал или считал, что чувствует, будто выделение семени при половом акте ослабляет силу живописца. (Даже не беспокоясь о разумных доводах, Александр считал себя заведомо выше этаких наивно-упрощённых представлений.) Однако ощущение собственной отчуждённости от людей тревожило его не на шутку:

Ах, мне всё больше и больше кажется, что корнем всего являются люди, и хотя мысль о том, что сам ты находишься вне реальной жизни, неизбывно грустна, в том смысле, что гораздо лучше бы работать не красками и гипсом, а самой плотью, производить не картины и дела, а детей, — всё-таки чувствуешь себя более живым, когда подумаешь, что у тебя есть друзья среди тех, кто тоже не погружён в реальную жизнь…[121]

Поначалу, в следующие несколько дней, казалось, что решено продолжать жить так, как будто ничего и не случилось. За ужином, с некоторой насторожённостью, он поговорил с Томасом о преподавании и сделал комплимент — пожалуй, несколько более сдержанно, чем раньше, — Элиноре по поводу яиц по-флорентийски. Ближе к десятидневному сроку он стал замечать, что в домашних обрядах произошло некое изменение. Элинора почти перестала делать или говорить, что делает, разные вещи ради того, чтоб угодить Томасу. Зато начала более прямо спрашивать Александра — без прежнего нервного беспокойства — о его вкусах и кулинарных предпочтениях. Пул начал улыбаться в семейном кругу. Он мог сказать Элиноре, например: «Не зря ты меня, жёнушка, попрекала моим слишком пасторским, заботливым отношением к студентам», — и это было непривычно, потому что с приезда Александра таких личных слов, с такой домашней интонацией не произносилось. Александр зачастил по вечерам в славную таверну «Фитцрой», находившуюся неподалёку, там всегда можно было выпить пива с поэтами; домой он возвращался с больной головой. Однажды ближе к ночи, совершив пищевую вылазку на кухню, он вновь обнаружил Элинору у себя в комнате сидящей на кровати, как и давеча, нагую.

— Милая, мне кажется… разве это можно?..

— Да, почему нет?

— Мне здесь очень хорошо живётся. Я не хочу ничего портить.