Живая вещь

— Ненавижу её, — раздался отчётливый голос Руфи; затем последовала горькая, знакомая вот уже много веков сказка об умершей королеве и злой мачехе. — Ненавижу женщину, на которой отец женился. У нас всё шло отлично, пока не появилась она. Правда. Мы с сестрой были чистенькие, опрятненькие и по-своему счастливые. А теперь мы грязные неряхи, вечно друг с дружкой цапаемся. Ненавижу её. Я так несчастна!

— Ну что ты, дитя, — сказал Гидеон. — Не надо. Не принимай близко к сердцу. Живи своей жизнью. Начни с чистого листа. Ты можешь принести в этот мир столько любви и счастья…

Он приподнял её лицо за подбородок, сжал её в своих львиных объятиях, уткнулся улыбающимся лицом в её золотистую макушку. Что-то в Маркусе всколыхнулось, ему сделалось неловко, даже немного нехорошо и странным образом волнительно, но не от того, что́ Гидеон сказал, а от того, насколько явственно ощущалась в его жесте уверенность в собственной целительной силе. Даже на расстоянии, через квадратное окошко в двери видно: Гидеон не имеет сомнений в своей способности облегчить людские муки, утешить скорбящих о любви, быть крепостью и опорой. Маркус почувствовал, как к его пальцам подцепились маленькие пальчики.

— Пойдём отсюда, — позвала Жаклин. — Нам здесь находиться незачем.

Её рука была сухой, тёплой и крепкой. Она не гладила его ладонь, не сжимала её. И он не стал её пальчики прогонять. Лишь хрипло вздохнул. Он чувствовал, что увидел что-то важное, но ещё не понял, что именно.

На следующий день состоялась лекция Кристофера Паучинелли о муравьях. У Кристофера была округлая, обширно струящаяся борода цвета мускатного ореха, но с живым блеском; волнистостью и густотой она не уступала руну южных овец. Красный, как ягоды боярышника, рот, притаившийся внутри бороды, казался маленьким и каким-то интимным, смутно напоминал половой орган. Коричнево-шерстистой была и короткая, прилегающая шевелюра учёного, но уже другого, чуть песочного оттенка, какой можно найти у диких животных: волосы-остинки меж иголок ежа. Ещё о бороде: это была такая славная борода, что сам Эдвард Лир, пожелай он повторить успех первого бессмертного лимерика из «Книги бессмыслицы», с удовольствием поселил бы в ней насекомых, а заодно упитанного дрозда, парочку перепёлок и мышку-норушку… Грузное, упитанное тело Кристофера Паучинелли облачено было в норвежский свитер из необработанной шерсти. Лекция посвящалась социальному поведению муравьёв. Паучинелли заявил, что не стоит рассматривать жизнь муравьёв в терминах жизни человеческой, хотя сам тут же прибег к языку красочному, пронизанному антропоморфизмом. Социальные роли муравьёв, сообщил Кристофер, обозначены «человеческими» словами: королева, рабочий, солдат, рабовладелец, раб. Мы описываем их социальную деятельность в наших понятиях; говорим о классах и кастах. Но разве от этого, спрашивал Паучинелли, нам становится понятнее устройство их коллективного мышления? Как в муравьином сообществе решается, какое именно количество оплодотворённых самок необходимо иметь? Как решается, что должно получиться из того или иного конкретного яйца, личинки — рабочий, солдат, королева? Есть основания полагать, что будущая социальная роль обусловлена генетически, наследуется, но она ведь ещё зависит от того, чем рабочие кормят личинок на ранних этапах развития. То есть отчасти присутствует элемент предопределённости, а отчасти — коллективное решение, но вот кто именно решает? Иногда колонию муравьёв сравнивают с совокупностью клеток, образующих организм человека. Полезная ли это аналогия, или же она уводит от истины? Где же этот источник коллективного разума? Что ближе к правде — рассматривать муравейник как аппарат, вроде огромной телефонной станции, какие существовали до компьютеров, продолжал Кристофер Паучинелли, или, вслед за Морисом Метерлинком, как объединение дев, слаженно работающих на благо королевы, исповедующих некую крайнюю форму альтруизма, готовых отдать жизнь ради светлого будущего «идеальной республики, недоступной для нашего понимания, республики матерей»? Теренс Хэнбери Уайт видел в них обитателей тоталитарного трудового поселения. (Сейчас, когда я пишу этот роман, в 1984 году, среди биологов стало модно называть все живые организмы — людей, амёб, муравьёв, певчих птиц, больших панд — «машинами для выживания». При помощи компьютерного анализа степени родства и повторения определённых генов у бабуинов и куропаток измеряют статистическую вероятность их альтруистического поведения. Самосознание определяют как совокупность представлений «машины для выживания» о себе, которые её вычислительному центру-мозгу необходимо построить для ведения эффективной деятельности. Есть ли самосознание у муравейника?) Все слушали с большим вниманием. Кристофер Паучинелли призвал их быть объективными во взглядах (слово это сейчас уже вышло из моды). Призвал быть творчески-любознательными — и абсолютно объективными. Как будто подобное сочетание возможно.