Живая вещь

Окна выходили на реку, которая словно заглядывала в комнату своим бледным, водянистым светом; чуть обок открывался смутный вид на то цивилизованно-дикое место, где паслась корова из философской беседы героев Форстера. В комнате царила безупречная чистота, ни грязинки ни пылинки, и, кроме блёклого кубистического коллажа над камином (вдоль условных тонких линий-струн — наклеенные-пришпиленные — бледно-голубая бутылка, полкорпуса скрипки из старых газет, стилизованная розочка из алой пряжи), здесь не было совершенно ничего цветного. Вдоль стен тянулись полки, заставленные книгами; расположение корешков было до странности геометрически выверенным, что, вероятно, отчасти (но лишь отчасти!) диктовалось тягой к единообразию в издательском деле у французов. Квадратные кресла, покрытые неотбелённой льняной тканью. Письменный стол без чернильного пятнышка, пустой. На столике, где Рафаэль Фабер аккуратно наливал в небольшие рюмки на длинной ножке херес, в вазе из дымчатого стекла стояли белые фрезии. В комнате не было ничего красного, жёлтого, зелёного или синего — одно серое, бежевое, коричневое, чёрное или белоснежное, вплоть до льняных штор. Фредерика поправила юбку и села. Рафаэль Фабер протянул ей рюмку с хересом и, неожиданно, кусочек рассыпчатого пряного пирога, тёмного, на белом фарфоровом блюдце. Он аккуратно закрыл жестяную коробку с пирогом, смахнул пару крошек со стола, молча сел в своё кресло за своим столом, отрезая Фредерику от света. Посмотрел куда-то в пол, потом — в окно, потом, коротко, почти сразу опустив глаза, — на Фредерику. Та же пыталась справиться с неловкостью, забыть о том, что лямка бюстгальтера подколота булавкой, стрелка на чулке, возможно, переехала, а шея ужасно вспотела. Он ждал, вежливо и отстранённо, когда она заговорит сама.

Фредерика впервые в жизни брала интервью и, к собственному удивлению, задним числом ощутила вдруг солидарность с Аланом и Тони (хотя они и покромсали тогда её личность на мелкие, забавные кусочки).

Для начала она спросила: не сложно ли совмещать писательскую, исследовательскую и преподавательскую деятельность? Способствует ли атмосфера Кембриджа сочинительству?

— А почему она не должна способствовать? — усмехнулся хозяин. — Мне кажется, эта сложность надуманная. Хорошие писатели должны быть хорошими исследователями. Писательство — дело культурное, а Кембридж — вполне культурное место.

Фредерика решила не отступать:

— Я заметила, что моим ровесникам здесь пишется трудно. Возможно, из-за того, что они встречают слишком много критики. Они подавлены, их запал иссякает.

— Может быть, писательство — не для них? Или они ещё не сформировались.

Он был вежлив, но мерещилось что-то слегка… враждебное? резкое? уничижительное? — в его ответах, лёгкий намёк на то, что у человека, задающего подобный вопрос, изначально глупые представления. Рафаэль страшил её. При взгляде на его красивое лицо внизу живота разбегались сладкие иголочки, что очень отвлекало. Она поспешно спросила о поэтах, которые оказали влияние на его творчество.

— Надеюсь, вкусы мои достаточно широки. Безраздельно никто на меня не повлиял. Меня вдохновляют некоторые современные французские авторы. Да ещё кое-какие недооценённые американцы. Уильям Карлос Уильямс[141], к примеру.

Произнёс он это таким тоном, будто даже не допускал вероятности, что Фредерика знает, кто такой Уильям Карлос Уильямс, и уж тем более знакома с его поэзией. Когда она спросила, что он сам читал в детстве, он ответил, что раньше много читал на немецком. Затем, уставясь в окно, проговорил немного монотонно:

— Я беженец, изгнанник. Я забыл немецкий. Я человек без родного языка.

Последняя фраза (даже не интонация, с которой была произнесена, а сам смысл) заинтриговала Фредерику. Она понимала, что повторял-то он всё это много раз: фразы отшлифованы до точных, сухих формулировок, чтобы быстро, не затрачивая душевных сил, отмахиваться от назойливых вопросов. Но внутри у неё всё кипело от злости: её он не замечает, даже не смотрит в её сторону! Вдруг в ней проснулась журналистская жилка, о существовании которой она не подозревала. Надо как-то пробить его вялость, его броню!

— Стихотворения в «Упражнениях», — вкрадчиво заговорила она, — посвящены предметам, которые являются как бы продолжением человеческого тела. Разные приборы и машины, в суть которых мы проникаем. Точное изображение реальных предметов. Но почему же тогда от них веет такой угрозой?

— В одной статье, — отвечал он, — написали, что в этом цикле нашла отражение характерная для современного человека неприязнь к индустриальному обществу.

— О нет, на самом деле всё не настолько тривиально. Мне думается, эти стихи, они о том, как наши тела переходят в эти предметы — кронциркули, щипцы, объективы камер. По сути, вы ведёте речь о границах, о пограничных территориях. Как, собственно, и в «Неисследованных краях», но там есть особые оттенки.