Живая вещь

Как и многие другие исследования того времени, гипотетическая диссертация Фредерики имела отправной точкой взгляды Т. С. Элиота, в данном случае — его мысль о пресловутой «диссоциации», разрыве единства мысли и чувства. Диссоциация, утверждал Элиот, приключилась в период между Шекспиром и Донном, которые ощущали свою мысль так же непосредственно, как запах розы, и Мильтоном, который такой способностью уже не обладал. В 1956 году не принимать этот «перелом» в поэзии было всё равно что не верить в идею ледниковых периодов или вкушения запретного плода. Или всё равно что отрицать фрейдовское бессознательное (пусть даже кто-то вроде Билла воспитал в тебе привычку проявлять ко всему скептицизм, чутко и упрямо сомневаться в любых утверждениях). Столь крепко укоренилась вера в этот разлад между словами и вещами, что практически невозможно было не считать, что в этом смысле поэзия Шекспира качественно отличается от поэзии Китса, или читать Теннисона без задней мысли, что до Джона Донна ему далеко. Читая Донна, Фредерика вновь и вновь, по-настоящему, непосредственно и остро ощущала каждую мысль — с Теннисоном такого не случалось. (По моему опыту, сейчас у студентов всё иначе: творения Донна для них — зашифрованные тексты, философия желания, вымысла; перед их умственным взором не рисуются ни браслет волос на костяном запястье[202], ни яркий воздух, одевающий ангелов[203], ни золото, отбитое в тончайшую сусаль[204]; их сердце не бьётся чаще при мысли о солнце, подглядывающем в опочивальню любимой[205], или о звезде, заточённой в склепе[206].)

И всё же, сказала Фредерика Рафаэлю, сидя рядом с ним на диване, омытая чистым, влажным кембриджским светом, она не уверена, что Элиот прав. Особенно в том, что касается Мильтона. В наш век его произвели прямо-таки в злодеи, но раньше-то считали главным мастером. Против него все ополчились, люди не знают меры, когда начинают кого-то или что-то рьяно отвергать.

Держа в своих изящных руках бланк с обоснованием темы, заполненный и сложенный Фредерикой, Рафаэль разгладил тонкими пальцами сгибы. Это слишком широкая тема, сказал он. Как она её сузит?

Есть два вида метафоры, отвечала Фредерика. Первая строится на сходстве двух чувственно воспринимаемых предметов — как камень на солнце у Вордсворта сравнивается с чудесным морским зверем[207]. Метафора второго вида основана на уподоблении отвлечённого представления — чувственно воспринимаемому: человек, много страдавший, подобен затупившемуся ножу[208], влюблённые души сродни двум ножкам циркуля[209], неисполнимое желание — частица праха, простёртая из рая в ад[210]. У поэтов-метафизиков XVII века были сложности с этим вторым видом метафоры, ведь чувственный мир считался миром падшим, и вот, чтобы описать добродетель и рай, приходилось создавать метафорические сравнения с чем-то сладким или светлым, каким бы двоедушным это ни казалось. Где-то здесь и кроется истинное различие между новыми метафорами Мильтона и ветхими метафорами Марвелла. Потом остаётся ещё вопрос с метафорами Боговоплощения: «безмерность в лоне дорогом Твоём»[211] у Донна. Или в «Возвращённом рае» Мильтона, где Христос — персонаж и где, как она начала предполагать, весь мир произведения воздвигнут на одном огромном образе — безграничного всепонимания, запертого в границах бренной плоти. С мильтоновским Христом разлад между чувством и мыслью преодолевается, нет больше никакой диссоциации! Возможно. Ей предстоит это выяснить.

Рафаэль строго заметил, что она говорит о работе невообразимой научной сложности, работе всей жизни, к тому же со времени окончания войны докторской степени удостоились авторы только девяти работ по английской словесности. Фредерика отвечала, правда немного лукавя: она и хочет, чтобы это была работа всей жизни, как у Рафаэля, и ведь когда-то должна же быть десятая? Ещё она добавила: она надеется, что Рафаэль согласится руководить её диссертацией.

— Вряд ли, — ответил Рафаэль.

Он поднялся и встал у камина, заложив руки за спину, и улыбнулся, глядя на неё сверху вниз. Он имел привычку улыбаться своим мыслям, когда готовился говорить резко. Улыбался он тогда не смущённо, а смело, как человек, который знает, что сейчас метнёт дротик точно в цель. Фредерика про себя называла эту улыбку ангельской, отчасти потому, что похожее выражение на лице у святого Михаила, который прижимает к земле дьявола на площади Сен-Мишель в Париже.

— Почему ж нет? — спросила она.

— Во-первых, это не моя специализация и не мой период. Тебе нужен теолог.

— От тебя я узнала больше, чем от всех других преподавателей, вместе взятых.

— Вполне возможно. Но от этого тема не становится ко мне ближе. Во-вторых, мы не сойдёмся характерами.

— Неправда! Почему?