Живая вещь

— Ты очень своенравная девушка. Ты тяжело будешь принимать и моё руководство, и советы по тексту. Я предпочитаю руководить докторскими работами очень точно и очень конкретно. У англичан в чести филологическая любительщина, им лишь бы пробарахтаться из начала в конец. Хорошие работы можно по пальцам пересчитать.

— Мне как раз и нужно, чтоб мной управляли.

Рафаэль снова улыбнулся:

— Ты не знаешь, что такое узда.

— Но я считаю тебя мудрым и талантливым. У такого человека поучиться не грех.

— Ты ко мне относишься слишком неравнодушно. А я не желаю испытывать никаких наложений, не поддающихся анализу.

Слово это, «наложение», больно кольнуло Фредерику. Она лихорадочно думала, как бы получше ответить. «Ничего, я умею держаться отдельно…» — ответ слабый. А если заявить, что, наоборот, чувство тут ни при чём, что для неё главное — наука, это может быть расценено как своенравие. Слово «своенравный», «своенравие» — Рафаэлевы словечки, в его устах они всегда звучали неодобрительно, причём нередко в случаях весьма неожиданных, когда кто-нибудь просто спокойно делал выбор, на который имел полное право. Ей вспомнилось, как одна знакомая сказала: «Разумеется, женщины постоянно навязываются к Рафаэлю со своими недалёкими идейками». А она ведь и сама пять минут назад протянула ему бланк с обоснованием темы с таким бойким фамильярным видом, будто того и гляди разляжется у него на диване с голыми ногами, или будто только что вплыла к нему в комнату, как киношная продавщица сигарет с подносом на ремешке, что ловко пропущен между торчащей пышной грудью и оттопыренной попой. Рафаэль поправил воротник пиджака.

— В-третьих, а может, с этого надо было начинать, эта тема мне… внушает отвращение.

— Почему?!

— Я еврей. Еврей, которого воспитали так, что Мильтон мне и дорог и неприятен. Английскому меня учил лютеранский теолог, который считал религиозные взгляды Мильтона вполне приемлемыми, а его поэзию — могучей; он заставлял меня учить наизусть огромные отрывки, а я был ещё слишком мал, чтобы понимать смысл. И всё же, отчасти, я уважаю Мильтона за его замысел, честолюбивый замах. Как говорил Малларме, tout existe pour aboutir à un livre[212]. У Мильтона хватило дерзости попытаться переписать саму изначальную Книгу. Но при этом — вышло так тяжеловесно, так помпезно и нелепо. Всё, что следовало оставить таинственным и отвлечённым, например что касается Бога и ангельских чинов, он сделал ужасно конкретным и упрощённым.

— А я думала… он, наоборот, двигался от конкретики к отвлечённости! «Возвращённый рай» разительно отличается от более раннего «Комоса». От мира, который переполнен вещами, Мильтон пришёл к пустыне — аскетизму образов.

— Ну ещё бы. Ведь он знал отменно: не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и так далее[213]. Пуритане были иконоборцами, они уничтожали прекрасные иконы, которые ранняя Церковь собрала в изобилии, — изображения дев, святых и ангелов. Но, как мне видится, христианство само по себе — это одно сплошное бесцеремонное сотворение кумира. Боговоплощение кажется мне абсурдом. Да, ты и впрямь кое-что важное и интересное ухватила — невероятно трудно создать метафору вочеловеченного Христа как персонажа. Но уж позволь мне… отнестись здесь с некоторой опаской. По мне, так это и есть самый главный кумир…

Вдруг всё встало для неё на свои места: из-за второй заповеди — не сотвори кумира! — он не сотворяет персонажей, не называет их именами. Из-за страха перед конкретным образом он одержим ускользающим цветком-идеей Малларме!

— Но я же никогда, ни на мгновение, не верила дословно…

— Все равно это твоё наследие, христианство, тебе и решать — принимать его или нет. Я-то тут при чём?..