Живая вещь

Вообще, охотница она была не самая знаменитая. Был у неё период, когда она тащила из огорода всякую ползучую живность и выкладывала на коврике у камина: то мокрых розовых червей рядком, то молочно-коричневых слизняков кучкой, а однажды добыла двух особенных, огромных чёрных слизней, с горбом на спине, в крошечных леопардовых пятнышках. Уильям всегда выносил всех пленников обратно, заботливо усаживал внизу среди стеблей настурций, а маленьких — почему-то — на листья подсолнухов. «Вот, — приговаривал он, — холосая земля и листики, да?» А кошка тем же вечером приносила новых склизких жителей сада, возможно, тех же самых…

Воробей обмяк в мягком белом кошачьем ротике, повис безвольно, но вдруг забился что есть силы.

— Ой, бедняжка, ой, не могу! — запричитала Клеменс Фаррар.

— Мама, птичка, птичка! — закричал Уильям. — Возьми у кошки!

Стефани грозно надвинулась на кошку, кошка — иззелена-бледное пятно на ковре — с чрезвычайным мастерством уклонилась и, не расставаясь с добычей, шмыгнула под любимое кресло миссис Ортон. Стефани сунула туда руку, стала хватать кошку за что придётся — за заднюю лапу, за мечущийся хвост. Кошка, не оставаясь в долгу, поцарапала ей запястье; из-под кресла раздавалось низкое ворчание и птичий писк.

— Да пусти же, — говорила Стефани, сотрясая кресло.

— Пусти! — тщетно приказывал кошке Уильям, всё ещё в шёлковой мантии.

Кошка и воробей вдруг возникли из-под дальнего угла кресла по отдельности; воробей яростно бил крыльями почти у самого пола.

— Пошла вон! — сказала Стефани, замахиваясь на кошку руками и ногами. — Уходи, уходи, убирайся!

— Плохая кошка! — крикнул Уильям, тоже подступая к кошке.

— Не подходи, поцарапает, — сказала Клеменс.

Кошка вдруг, что-то такое себе надумав, скакнула во двор, в кошачью дверцу, подобно тому как грозный тигр в цирке прыгает в обруч. Стефани подпёрла дверцу угольным ведёрком. Уильям протянул руки к воробью, а тот внезапно пришёл в себя и взлетел на верхушку книжного шкафа.

— Оставь его пока… — проговорила запыхавшаяся Стефани. — Откроем окошки, он, глядишь, сам потом и вылетит.

— Можно птичку держать дома, — сказал Уильям.

— Нет, воробью это не понравится. Воробей птица дворовая, там ему и жить.

— Ну, мне, пожалуй, пора, — сказала Клеменс, успев за время схватки вернуть самообладание и подобающую жене викария манеру. — И всё-таки, Стефани… вы не могли бы… поговорить с Гидеоном?

— Может, вы всё же сами?

— Нет, не получится. Не станет он меня слушать. Или даже… Я его раздражаю, я только хуже сделаю.

— Тогда я сначала расскажу Дэниелу?

— Если без этого никак нельзя… Лучше бы не надо, но если необходимо…

Дэниел домой обедать не пришёл. Зато к ней заглянули мамы, дети которых участвовали в представлении, немного пошили вместе. Ближе к вечеру Дэниел позвонил и сказал, что не успеет и к ужину, столько у него дел. Стефани приготовила макароны с сыром, покормила ими Уильяма и Мэри. Искупала детей, почитала Уильяму («Гензель и Гретель») и уложила их спать. Уильям дважды взмётывал к ней ручки из кроватки, спрашивал взволнованно:

— Мамочка, с птичкой всё будет хорошо?

Воробей по-прежнему сидел на шкафу. Пару часов назад Стефани, по настоянию Уильяма, забралась на шаткий стул и попыталась схватить гостя. Воробей принялся нарезать круги в воздухе, задевая карнизы и лампы, с каждым разом всё ниже и ниже, в какой-то миг с воинственным чириканьем приземлился на плиту. Но тут же снова взлетел на книжный шкаф. В гостиной было холодно: Стефани как можно шире открыла окно.

— Папа поможет воробью вылететь. Засыпай.

— Он же не ранен, нет?

— Был бы ранен, разве сумел бы так летать?

— А кошка же не плохая, да?

— Конечно не плохая. Просто, понимаешь, Уильям, такая у кошек природа. Кошки едят птиц. Но не у нас в доме, верно? Мы этого не допустим. К утру воробей будет на свободе. А теперь засыпай-ка.

Дэниел всё не приходил, но около одиннадцати, после встречи Гидеоновых юных христиан, явился Маркус. Стефани сварила ему кофе и подумала, может, удастся из него вытянуть что-нибудь о проделках Гидеона? Маркус сегодня казался каким-то беспокойным, озабоченным. Сел в кресло Дэниела, угрюмо уставился в огонь.

— Как прошёл вечер?

— Ничего, нормально.

— Ты не очень весёлый. Что делали сегодня у Гидеона?

— Говорили о любви. О разных видах любви. Эрос и агапэ. Любовь-сострадание. Любовь в семье. Ну, в общем, всё как обычно.

— Много было людей?

— Да, довольно-таки. Много.

— И все… высказывались?

— Ну… ты же понимаешь, как это бывает. Он — Гидеон — любит нас разговорить, чтоб мы делились друг с другом случаями из жизни. Ну вот и делились. Рассказывали о любви, кому что довелось испытать. Он говорит, мы — общество, которое не умеет общаться. Мол, не делимся друг с другом важным. Вот все и давай докладывать.

— Ужасно. Вернее, ты так рассказываешь, что кажется ужасным, Маркус. А как оно было на самом деле?

— Трудно понять. Ты же знаешь Гидеона. У него дар такой, с ним всё кажется огромным… ну, важным, там… значимым.

— А ты что-нибудь рассказывал… про любовь?