Живая вещь

Здесь возникает соблазн перескочить через следующую часть жизни героев, в особенности Дэниела, выказав такт, благородную сдержанность; право, это было бы очень по-английски — на время отвернуться, а потом возобновить повествование, когда будет о чём повествовать. В былые времена авторы романов заканчивали сюжет свадьбой — теперь же мы знаем, что не всё так просто, и неуклюже, нерешительно бредём в зыбучие пески и трясину семейной жизни; в конце книги ставим знак вопроса, возникает неопределённость, возможность разветвления — читатель может продолжить рассказ в собственном воображении так, как ему угодно. Смерть, однако, более финальна, чем свадьба. Смертью завершаются трагедии. Когда мы видим, чем всё кончается для ослепившего себя Эдипа, как старый Лир в мучениях выкрикивает свои беспрерывные «навек», Корделия ушла навек… мы чувствуем — как верно подметил Аристотель — своего рода облегчение: слегка отпускают тяготящая душу жалость и давящий сердце ужас, и начинает проникать чистый свет. Но свет режет бессонные глаза скорбящего. Теннисон об этом знал: Средь стогн пустых пустой займётся день[257]. Пишу это, и мне вдруг пришло в голову, что Шекспиру удалось сообщить финалу трагедии новую болезненную силу. Самое страшное страдание в «Короле Лире» — в конце, когда уже после трагедийного разрешения происходит нечто совсем уж непоправимое, невыносимое. Лир подносит зеркало к устам Корделии… Зачем живут пёс, крыса, конь, / Но нет в тебе дыханья?![258] Из-за смерти Корделии — а воображение живо рисует нам не только Лира, но и Корделию — аристотелевский катарсис испытать уже не получится. Мы отпустили бы — пожалуй, даже со светлым чувством облегчения — несчастливца Лира, но не запечатлевшуюся в наших сердцах кроткую умницу Корделию! Ушла и больше не вернёшься[259]. Дэниел прочёл «Лира» — когда Билл едко намекнул ему на необразованность. Он собирался прочесть ещё много другого, чтобы суметь беседовать с женой о том, что ей интересно, но не одолел — из-за детей и «неприкаянных», из-за работы; или из боязни вдруг постичь ум Стефани и понять, сколь многое их разделяет? В «Гамлете» мы тоже находим развёрнутое изображение кручины; вялость действия, пассивное, бесцельное, продлённое страдание, разлитое в воздухе, — от чего оно, как не от скорби героя по отцу, которая, правда, возможно, связана с его подсознательными страхами и влечением к матери (всё это в человеке способно отлично уживаться и взаимодействовать). Гамлет поразительным образом оживает, когда погружается в мир смерти. Недаром на всех портретах актёров, игравших Гамлета в девятнадцатом веке, они неизменно изображены с черепом Йорика, у края могилы, в которую Гамлет прыгнет — а выйдет оттуда уже обретшей себя личностью. Вот я иду, Датчанин Гамлет[260]. Уже не принц, а король. И до конца — меньше акта.