Живая вещь

Ей выделили симпатичную спальню, в которой стояла кровать под балдахином с белыми занавесями, с декоративными подушками в вязанных крючком хлопковых чехлах, тоже белых. Это напоминало картинку из романа. По ночам приходил Найджел, босой, молчаливый и сильный, с первого мгновенья и до последнего. В своё время Фредерика завидовала той определённости, которая связывала Стефани с Дэниелом: Стефани, каким бы невероятным это ни казалось, желала именно толстяка Дэниела, тогда как Фредерика не хотела никакого конкретного мужчину. Наверное, вся любовная самозабвенность досталась Стефани, думала она когда-то, коли она, Фредерика, страшится терять над собой власть, а может, просто не умеет. Тук-тук, это я, частенько приговаривал Найджел, обращаясь к ней, такой отрешённой; но, если честно, порой она уже не сознавала, где заканчивалась она и начинался он, в каком-то смысле они сделались одним существом. Этого хотела для себя Стефани, это у неё было с Дэниелом? Мысли о сестре теперь всегда были чудовищными, потому что сводились к смерти. Порой Фредерике вспоминалось что-то хорошее — как катили бок о бок на велосипедах, как пили чай в универмаге «Уоллиш и Джонс», спорили о «Зимней сказке» Шекспира (Стефани её обожала, а Фредерика считала слишком неправдоподобной), — но воображаемая Стефани в какой-то миг прямо на глазах застывала и коченела, и Фредерика всякий раз содрогалась и начинала плакать. Ей не хватило духу приблизиться к гробу Стефани. Она всегда думала про себя, что не робкого десятка, или, как говорили, «бедовая», — но попрощаться с сестрой она не смогла. Призналась она в этом только Найджелу — он понимающе кивнул, — она почувствовала, что слепой ужас, как, может быть, и слепая страсть, ему ведомы. Ближайшей ночью, когда он вновь принялся ходить в ней мерно и неудержимо, она вспомнила про Стефани и снова заплакала, глотая беззвучные слёзы, и он сжал её в объятиях, отгоняя мрак. В нём была жизненная сила. Его дом, его сёстры с их пристальным взглядом были ей чужими, но от него веяло жизненной силой. Ночью она крепко вцеплялась в него, а днём они гуляли под дождём по его владениям, вновь протаптывали его старинные детские тропки, подмечая признаки жизни: вот жужжат чьи-то зелёные крылышки, вот подскочил вспугнутый длинноухий заяц, а вот плавно подрагивает в небе ястреб…

Какое-то время спустя после описанных событий в Блесфорде и Херефордшире в квартиру Александра Уэддерберна в Лондоне, на Грейт-Ормонд-стрит, позвонили, и ему пришлось сбежать вниз по лестнице к двери парадного: кто-то упорно не отнимал палец от кнопки, оглашая подъезд звоном. Когда Александр открыл, на пороге оказался человек чёрный и грязный, бородатый и косматый, в старом дождевом плаще, в избитых, облупленных ботинках. Александр отступил на шаг — и узнал в нём Дэниела: от былой полноты мало что осталось, даже под дождевиком было видно, как обвисла на нём чёрная одежда.

— Можно я к вам зайду ненадолго? Мне бы погреться. И побриться. И позвонить кое-куда. Я подумал о вас — вы мне хорошее письмо написали, вот поэтому. Можно?

Александр впустил его, набрал ему ванну, накрыл на стол. Он бы и одежду гостю предложил, но она была бы маловата, даже сейчас. Зато подал сытный завтрак: яичница из пяти яиц с ветчиной, грибы и помидоры, ломти ржаного хлеба, — всё это, горкой сложенное на большой тарелке, Дэниел поглотил, сидя за низким столиком перед камином. Борода у него была окладистая, но спутанная; в ванной он её лишь подстриг, не стал сбривать полностью. Говорил он быстро и урывками, прожевав очередной кусок. Квартира Александра, с высокими, изящными георгианскими окнами, в которые лился потоками свет, с мебелью светлых оттенков, с соломенными и золотистыми тонами ковров и занавесок, создавала приятное, мирное настроение. Александр сам вёл своё небольшое хозяйство, но делал мало или только самое необходимое, впрочем какие-то вещи исполнял педантически. Он выращивал йогурт по примеру Элиноры и держал на письменном столе, рядом со своей маленькой репродукцией натюрморта с синим кофейником, вазу с ирисами.

— Я шёл пешком, — рассказал Дэниел. — Почти всё время. Иногда на автобусе ехал. Спал в поле. Да ещё, бывало, в хибарах придорожных, где водители дальних грузовиков ночуют. Не буду вас утомлять этими подробностями. Мне кажется, я сам толком не знал, куда иду, в мыслях было только, что надо себя доконать, измотать… как бы свести в ничто.

Да, объяснить это другому человеку трудно. Он боролся с собственной плотью, наказывал её, неделями ни с кем не разговаривал — знай шагал тяжёлой поступью, попирая асфальт, траву, песок, вереск… шёл безразлично, осознавая постепенно, что такое «бродяжничать». Он помнил, как переставлялись ноги и как монотонность шага помогала притупить живость мысли, живость ощущений, живость потери.