Живая вещь

Ньюнэм в те дни находился за пределами, хотя и недалёкими, Кембриджского университета как такового. Своими фронтонами из голландского красного кирпича, длинными крытыми переходами, лестничными площадками, массивными перилами, мансардными помещениями — то есть всем обликом, стилем и атмосферой — Ньюнэм напоминал загородный дом, удобный для жизни. Комната Фредерики, аскетичная и вместе женственная, выходила окнами на незапущенный сад, с розами, растительными бордюрами, декоративными кустарниками и чуть ввалившимся прудиком. Фредерике приятно было сознавать, что основание Ньюнэма никоим образом не связано с богословием, хотя она и не ведала в подробностях, какие когда-то гремели здесь бои за женское образование, какие пылали споры о том, необходим ли сан священника для сотрудников, какие мучительные совершались битвы с Богом, Церковью и университетом, в ходе коих напитывались вдохновением для своего дела профессор-философ Сиджвик из колледжа Святой Троицы и прочие основатели Ньюнэма. Позднее, в 70-е годы, Фредерика вернётся в колледж и найдёт его прекрасным — культурно и грациозно расположившимся в пространстве, человечным.

В 1954 году в воздухе между тем носилась враждебность по отношению ко всему викторианскому — остракизму не подверглась, пожалуй, лишь Джордж Элиот, которую канонизировал главный кембриджский авторитет в вопросах литературы, критик Ф. Р. Ливис (что, впрочем, не помешало ему заявить, что Троллоп и Диккенс — никуда не годные, недостойные серьёзного внимания авторы, — и подпеть другому известному критику, Томасу Элиоту, заклеймившему Теннисона и Браунинга: мол, эти поэты мыслят неполноценно, поскольку их восприятие безнадёжно диссоциировано)[84]. В 1954 году звучали призывы и выдвигались планы снести викторианские железнодорожные станции с их красными башенками и шпицами. Грубому осмеянию подвергся мемориал принца Альберта в Кенсингтонских садах. Красивыми почитались «террасные», в один сплошной ряд расположенные, жилые дома времён короля Георга, с их суровой и скупой архитектурной линией. Будущее связывали с аскетическими зданиями Ле Корбюзье на ходулях, дававшими возможность свободной внутренней планировки. Высотные многоэтажные жилые дома, которые Фредерика увидела ещё на окраине Калверли, вселили в неё волнение, предчувствие роста простора и свободы в обществе. Ньюнэм же показался ей этаким старомодным, неказистым, хотя и гемютным местечком. Был в нём налёт псевдосредневековости, одна дурацкая входная арка чего стоила. К сожалению, сразу напомнившая ей красную готическую арку в Блесфорд-Райд, школе для мальчиков (в которой работал Билл и которая была прибежищем сумасбродных неудачников-отщепенцев и, по совпадению, также и оплотом агностицизма). Отсутствие резких черт, даже сама женственность Ньюнэма делали его в Кембридже каким-то отдельным островком. Мерещилось, будто здесь по-прежнему действуют ужасные ограничения женской свободы, унаследованные с викторианских времён (только сейчас, в наше время, обрётших шарм благодаря грандиозным экранизациям романов да дизайнерскому гению Лоры Эшли[85]): ноги под столом изволь прикрывать юбкой; в свет — только с пожилой компаньонкой; всегда помни о Долге и приличиях. В такой обстановке как будто бы полагалось пить какао, заедая оладьями, а вечеринкам — быть в лучшем случае тихими чайными вечеринками. Фредерике же хотелось пить вино, смело спорить, водиться с мужчинами. Сидя на своей аккуратной кровати, она раздумывала — не как украсить комнату, а как бы возразить приятной банальности этой обстановки? Небрежно набросить на кровать простое, яркой расцветки покрывало? Нацепить на лампу более современный абажур? Поставить на подзеркальник какую-нибудь статуэтку? Она извлекла из багажа чёрные керамические кружки с жёлтым, тоже керамическим подносиком (память о Валлорисе, Провансе). И занятную фотографию: какие-то люди, кто в юбках с фижмами, кто в камзолах и рейтузах, кто по-простецки без пиджака, в рубашке и фланелевых брюках, бредут под обрезанными в кадре тисами, по расплывчатой, уже еле различимой в памяти аллее Лонг-Ройстон-Холла…

В тот первый её год Кембридж представился ей садом, полным юных мужчин. Она знала, что на каждую студентку здесь приходится по одиннадцать студентов (хотя не догадывалась поначалу о присутствии и авантажном положении медсестёр из кембриджской больницы Адденбрука и женской прислуги). Унылость своей предыдущей жизни она во многом приписывала недостатку в ней лиц мужского пола. В Блесфорде, с одной стороны, она обитала непосредственно по соседству со школой для мальчиков, но с другой — мальчики, то ли страшась грозного Билла, то ли пасуя перед её собственной языкастостью и горячностью, вели себя как унылые тихони. В Кембридже — надеялась она — ей встретятся умные, интересные ребята, которые сумеют её переспорить, однако и выслушают с уважением её мнение. Они станут приятельствовать с ней. Она войдёт в заветный круг увлекательной жизни.