Живая вещь

После дня посещений и больничного обихода тепло Уильяма становилось другим, неправильным; даже пот его был по́том других людей, влажно застрявшим в складках захватанных пелёнок. Весь он делался не живчиком, с которым можно делать потягушечки, а резинистым неподатливым пупсом. Запах его заволакивался запахами других людей, сладким ландышем чьих-то духов, чьим-то сигаретным дымом. В один прекрасный день на маленькой площадке его лобика обнаружился липкий поцелуй вишнёвой помадой… Положив его на кровать, она сворачивала ловкий треугольник подгузника из белой муслиновой пелёнки и плакала, плакала беззвучно, горячий поток слёз так и струился по скользким щекам. Вот ведь обыдёнщина. Она тщательно отряхивала от посторонних частиц и запахов его распашонку. И брала его на руки. Он издавал негромкие и какие-то довольные (то есть никого не зовя, ни на что не жалуясь) звуки. Она видела его сквозь пелену слёз, в радужной дымке от лампы над изголовьем кровати, и успокаивалась. Дэниел принёс весенние цветы — голландские ирисы, бледно-лилово-голубые, с жёлтой полоской, и золотистые нарциссы сорта «король альфред». Медсёстры их унесут, просто ещё не успели. Их мягкий дух, настоящий, воздушно-земляной, просачивается сквозь запахи дезинфицирующей жидкости и искусственного ландыша. Их стебли — жёсткие бледно-зелёные трубочки, их листья неуклюже-остро взмётываются из вазы.

Младенец открыл глаза, повертел головой из стороны в сторону и увидел свет. Свет предстал ему как бы сквозь воду (или, можно сказать, самый воздух для него был полупрозрачной, густой жидкостью). Широкая просека света захватила и удерживала медленный младенческий взор, но она была не сплошная, а вся прослоистая, в нежных повторяющихся перебивах бледно-лилового цвета (от ирисов) и жёлтого хрома (от нарциссов). Ребёнок же находился внутри своей маленькой сферы, так что свет, ясный, жёлто-золотой, ему виделся как ближний её свод или даже как арка. Между глазом его и этой аркой лежала — а ему казалось, беспрестанно текла — полоса многоцветных прожилистых вспышек, золотое на лиловом, лиловое на золотом.

Озираясь внутри своего лучистого облака, младенец различил два бледно-ярких пятна, которые меняли форму, а за ними маячило третье. Первое склонилось к нему, более крупное, мягкое, по цвету более кремовое, с уже знакомым теплом, бледным неизменным теплом материнского лица, вторым же, более тонким и ярким (жёлтыми волосами), оно было окружено, как мерцанием. По-над этими подвижными живыми кругами, дугами маячил третий, куда более бледный, нимб, ореол, создаваемый светом настенной лампы для чтения. Все эти формы переменялись и одновременно постоянствовали в кругозоре младенца. Они были омыты новизною; впрочем, он был слишком ещё мал, чтобы этому восхищённо удивиться, слишком только ещё учился измеривать радость.

Свет, преобразованный слёзками и туманной материей его глаза, был тёплый, с рассеянным в нём мягким светом нарциссов и ирисов, хоть я и не могу поручиться, что ребёнок умел каким-либо образом синестетически ассоциировать тепло и свет, из которых первое было необходимостью, а второй — радостной новостью. Текучие корпускулы световых волн для него окрашены были прожильчато в цвета ирисов и нарциссов — розово-лиловый, сиреневый, кобальтовый, цитронный, жонкилевый, сульфурный, жёлтый хром, — хотя, конечно, он не умел ни назвать, ни чётко различить этих подразделений света, точно так же как не разумел ни гребешка пестика у ириса, ни бахромчатой коронки у нарцисса.

Если б он был способен к метафорическому сравнению (а к нему способен он не был), он сказал бы, что сверкающие корпускулы — как прозрачные рыбьи чешуйки, одна растёт из-под другой. Или сказал бы, что они — словно нежные писчие перья, изящно выгнутые от очина к своим световым опахалам. Или словно маленькие, извилистые, многократно повторённые язычки свечного пламени. Или если бы он видел не смутно и в целом, а внимательнее пригляделся бы к главной подвижной форме — лицу матери, — то световые частицы перестали бы катиться для него простым потоком, а заструились бы причудливее, концентрически или спирально, не то лучиками, не то крошечными протуберанцами этого тёплого центра; а может быть, линии света легли бы чётче, расположились лепесткообразно или наподобие намагниченных игл, выхватывая из массы золотых и лиловых теней — волосы, глаз, рот. Или, ещё, он заметил бы, что лицо её подобно солнцу или луне — освещает по окружности цветной этот воздух, но понятия о геометрии у него не имелось, он не ведал, что такое окружность, вообще не обладал ни малейшими сведениями о мире, например, что такое солнце, луна или звёзды. Раньше смотрел он в бессветные околоплодные воды, а теперь узрел свет. И кто бы мог сказать наверняка: в тех частях его мозга, которые стали оплотом зрения, палочками и колбочками сетчатки, не жило ли уже, в дородовой темноте, сверхчувственное представление о свете, не снилось ли снов о свете, прежде чем свет — хлынул?..