Живая вещь

Большинство из них благодаря стечению географических обстоятельств являлись жёнами надзирателей мрачной тюрьмы города Калверли. Это их мужья, звеня связками ключей, чуть ли не отрядом вваливались сюда в часы посещений. Жёны с удовольствием сплетничали о махровом насилии и разных постыдных поступках внутри стен тюрьмы, так что обычная непроглядная их трескотня подсвечивалась порой ещё и зловещими бликами замкнуто-примитивного тюремного быта. И все они с дружным оттенком злости говорили о мужчинах, в которых видели виновников своих нынешних тягот и унижений. «С моим-то от этого дела не отвертишься… вот и мучайся…» — говорила одна. «Но зато уж теперь какое-то время не поскоромничает», — отзывалась другая. «Да уж, хоть недолго, а пожить в спокойствии», — с довольным видом подхватывала третья. Все они «попались на эту удочку, пострадали из-за деточек»; кормить ребёнка грудью вздумали очень немногие из них, и те лишь в надежде уберечься от следующей скорой беременности.

Стефани, как истинная жена священника, предпочитала говорить с молчаливыми и опечаленными: с женщиной средних лет, чей младенец упорно отказывался принимать какую-либо пищу, с совсем молоденькой девочкой, которую безжалостно поместили сюда после мертворождения дочери и которую сотрудницы тоже кликали «мамой» или «мамочкой».

Собственная её мать проявляла, в том что касалось Уильяма, странную сдержанность. Уинифред в следующий раз пришла одна, и Стефани вспомнила, как давеча Билл «нянчил» Уильяма, а мать наблюдала и даже не пробовала прикоснуться к ребёнку. И вот теперь она сама спросила Уинифред: «Ты не хочешь подержать его на руках?» Та хотя и несколько робко, но с готовностью взяла внука и ловко пристроила вдоль своей правой руки, подложив ладонь левой — чашечкой ему под головку. Потом, сев, потрогала его щёчку, ручку, холодную ножку нежным пальцем — Уильям даже и не проснулся. Стефани вдруг подумала, что не помнит в детстве случая, когда мать смеялась с ними вместе. Ни разу она с ними и не играла, хотя обучала многому, серьёзно и с удовольствием. Главное и правильное в ней имелось (стоит лишь посмотреть на неё с малышом!) — ровная нежность, заботливость, искреннее полное внимание. И спокойствие, хотела бы добавить Стефани, но не могла. И тогда и сейчас, словно жилка, бился под этой ровностью страх. Малыша Уинифред держала с любовью и опаской. Чего же она страшилась? Может быть, Билла? Раньше Стефани невдумчиво полагала, что мать боялась Билла, однако теперь осознала, что мать жила, и вполне себе храбро, в состоянии вечного страха, который был, конечно, куда старше её замужества. Частью этого страха была боязнь общественного осуждения — то есть те же меленькие, поверхностные страхи и страшочки, что Стефани ловила среди паствы во время рождественской службы, раздумывая о негибких формах сознания низшего среднего сословия в «Мельнице на Флоссе». Но было тут и нечто иное, глубинно страшное, превосходившее даже ужас перед Гитлером, который (Гитлер) пробудил и обострил у неё, Стефани, в детстве способность бояться. (Однажды ей приснился такой сон: Билл и Уинифред стоят на дне глубокой ямы или карьера, а сверху над ними — он, маленький, бешеный, со щёточкой усов, надмевается, извергает немецкие ругательства, размахивает мясницким ножом, и она вдруг понимает, что родители — её единственные природные защитники — совершенно перед ним беспомощны, в полной его власти.) Уинифред, подумала Стефани, не ожидала от жизни многого, жила без упований, крохотно. Почему?!

— Мне кажется, ему с тобой очень уютно.

— Надеюсь. Опыта мне не занимать. Правда, в этом возрасте они такие хрупкие, что даже страшно.

— Ничего, он умеет за себя постоять, если что, закричит, — сказала Стефани.

— И часто он кричит?

— Не особо. Другие больше. По-моему, он хорошо понимает, что к чему, и кормится в своё удовольствие.

— Вот Маркус не кричал. Он был безмятежным младенцем, если это слово, конечно, годится.

— Может, крик пошёл бы Маркусу на пользу?

— Может.

Уинифред готова была предположить, что во всём, что она делала с Маркусом, заключено что-то неверное. Она слишком сильно его любила или любила как-то неправильно; да, скорее всего, так оно и было! Она положила ладонь на тёплую, нетвёрдую макушку Уильяма и проговорила:

— Я часто задаюсь вопросом, не надо ли мне было… сделать что-нибудь с ним по-другому.

Напрасная мысль, подумала Стефани и сказала:

— Люди такие… какие они есть. Я не верю, что родители могут изменить ребёнка. Разве кто-нибудь пристраивал Маркуса к математике?

— Интересно, было бы лучше, если бы мы — Билл — дали ему спокойно заниматься этой математикой?..

— Как знать. Однако в этой его математике было нечто странное, только ему присущее, ты согласна? — спросила Стефани.

— Маркус вообще не такой, как все, — вздохнула Уинифред.

— Да уж.

— Стефани, как он вообще будет жить?

На этот вопрос Стефани не успела ответить, потому что с другой стороны кровати, внезапно и без малейшего предупреждения, возник Маркус.