Живая вода времени (сборник)

По проспекту иду, как по бритве,

Наклонились дома, как в мольбе.

И сама я в душевной молитве

Все прошу состраданья себе.

Опускает уставшие веки

Над моей головой небосвод,

Вижу некто с глазами калеки

По проспекту навстречу идет.

Кто он мне? И лавина проспекта

Мне давай каблуками стучать,

Что сама я как нечто и некто,

Ничего не могу означать.

Я молчу, и ответить не смею,

И проспектом спешу себе прочь.

Никому я помочь не умею,

Но упорно пытаюсь помочь.

Может быть, я и вправду никчемна,

Так о чем же тогда говорить?

Как проспект, безразличье огромно,

Так зловеще, что хочется выть.

Розовый сад

Вновь розовый алеет сад!

До первых зимних дней – алеет.

Кто предо мною виноват

Пускай об этом не жалеет!

Сейчас я всем и все прощу

И заживу судьбою новой.

Шипов я в сердце не ращу,

Любуясь розою садовой.

Дрожит в руке живой бутон,

В горящей страсти – неподсудный.

Есть красоты немой закон,

Его не слышит разум скудный.

Но так уж видно суждено,

И срок придет, и куст – завянет…

Ведь все, что нам землей дано

Во все века землею станет.

Так я обиды отпущу,

Окутаюсь цветами буден!

Я сотни алых роз ращу,

В саду, что ангельски безлюден…

Петр Калитин

В начале было… не было… (история русской самобытности)

«Бездна бездну призывает…………» (Пс. 41-8)

Катастрофические события 1917 г. обнажили метафизическую «бездну»: «русского» самосознания. [2] Самых разных мыслителей – от М.О. Меньшикова [3] до Андрея Белого [4] – охватил единогласный ужас – перед разверзнувшимся абсолютом.

Потащило в пропасть бытия.

Пришлось признать новый «объект» умозрения и открыть – в себе – иной секуляризованный – «мрак»: «неумирающей смерти» [5] – «вечно живущей смерти» [6] – «сущего ничто». [7] Естественно: вскрылись – «смертобожнические» [8]  вены – у просветившихся на миру душ. Воочию: преисполнились – кровавыми лучиками – притягательные «небеса». «Процесс люциферического самопреодоления в человеке и при помощи человека» [9] – успешно синтезировал – «духовную» плоть. «Интеллигентское» «бытие» – вдосталь спаслось – в «жалком оригинальничан: ьи»… [10]

С самого рождения подобное «русское» самосознание воспитывалось очевидной заморской «млечностью». Здесь не место оспаривать приоритет такой «русскости», [11] скажем, у просвещенных менторов второй половины XVIII в. [12]  или у И.В. Киреевского и А.С. Хомякова. [13] Все равно определять свое я – «можно только. [чужим]» [14] суждением: через вольтерианский – масонский – или святоотеческий! – дизъюнктивный предикат.

Логическим основанием оказывался «первофилософский» [15] принцип: однозначно-онтологического – я-чества. Единый и неделимый – для «доказательства» «бытия»: Запада.

Платонизм и картезианство обязались добывать оное из наивернейших глубин мистической и рационалистической интроспекции. Вознесся «истинный» холм субъектных идей и категорий, освятившихся монополизированным правом на своеобразность: кроме-ши. Диалектически и дедуктивно выверенная отсебятина провозгласилась «млечной» эссенцией Божественных благ, не важно – чихающих или запад-ающих на первичные – чистые – страницы.

Эксгумированному «самобытию» некуда стало деваться. Семантические буквы оградились – всесущее.

Оставалось пожирнее вычертить полновесную «нигилистическую» кляксу – «конкретно» – утопив «бога» [16] – в катастрофическом объекте.

Один Кант пожалел своего – «предтечного» – Творца, согласившись с Его пожизненным заключением: в себе. Но такое люциферическое снисхождение – не могло не обернуться – клиническим слабоумием.

Метафизическая пощада – невыносима.

Но подлинная русская мысль не обожествляла «чисто»: ветхое – самосознание – хватало с него – исподней – бездны: первородного греха. Без идейных и категориальных «причастий». Что говорить о буквалистском «бытии», тем более, с «интеллигентским» заклятием?!..