Живи!

Когда в мае начались экзамены, никто не заметил Леонарда, сидящего поодаль от остальных членов комиссии. В зале, пустом и гулком, где проходил «академический концерт», каждый человек бросался в глаза. На Леона не обращали внимания, смотрели мимо, сквозь. Он, закинув ногу на ногу, курил ароматную сигару и, выпуская к потолку затейливые дымные кольца, благожелательно взирал на сцену. Иногда театрально аплодировал, иногда морщился. Кашлял в кулак. Наконец пришел черед Грегора; с трясущимися коленками мальчик выбрел на огромную сцену. в голове, звонкой до одурения, не осталось ни одной связной мысли, тщательно отрепетированный этюд, казалось, напрочь выветрился из памяти. Из полутемного зала донесся смешок.

— Ты всё выучил, Грегор, и готов сыграть по правилам? Молодец. Но готов ли ты их нарушить? Сломай рамки, мальчик. Классическое искусство умерло, и художник нынче творит, опираясь на вкусы толпы. Нет, это не смешно. Это новая реальность, в которой до великого всего лишь шаг. Сделай его, вознесись над толпой!

Грегор взял смычок мерзко дрожащими пальцами и, наскоро отпиликав программу, бросился вон под раскатистый хохот Леонарда. Комиссия, посовещавшись, поставила Грегору высшую оценку. Он не знал, хорошо он сыграл или плохо. И если хорошо, чья в этом заслуга?

Леон часто сталкивался с мальчиком в школьном коридоре, манил пальцем и, отечески взяв за плечо, сулил златые горы, намекая не стремиться к никому не нужному идеалу, а направить редкий дар в иное русло. Мальчишка угрюмо отмалчивался. Леонард переставал улыбаться, глаза его стыли, превращаясь в скованные морозом лужицы, а в голосе, напоминая ужасное нечто из бездонного провала, сквозили отзвуки дробящегося эха.

— Грегор, мой мальчик. Мой талантливый мальчик. Ты знаешь, чем обернется твой талант? Умрет, как классическое искусство. — Пальцы Леонарда сжимались острыми когтями. — Ты не слушаешь меня, Грегор! Задумайся, что тебе надо от жизни. Решай, пока не поздно!

Горело яркими красками лето, стонала дождями осень, белым пушком покрывала крыши домов зима. Грегор был один, совсем один. Он боялся говорить о странном учителе даже с друзьями. Ему чудилось, что он сошел с ума. А может, это был сон — сон без начала и конца, когда в каждой тени, за каждым поворотом мерещился грозный учитель с застывшим морем в глазах.

Школьные годы промелькнули как чья-то чужая, заснятая на пленку хроника. Черно-белый документальный фильм, невыразительный и безрадостный. Мальчик оживал лишь вечерами, когда брал в руки скрипку и, воображая себя виртуозом Никколо, убегал из тоскливой реальности в буйную фантазию музыки. Она единственная спасала его — яркая, горячая, цветущая.

Мальчик превратился в нескладного худого подростка, потом — в юношу. Леонард, словно отчаявшись переломить упорство Грегора, уехал из Беличей, а Грегор с отличием закончил музыкальное училище и, с блеском сдав экзамены, поступил в консерваторию. Осталось в прошлом родное захолустье, старенький беззубый Жуга и самое главное — детские страхи: в Миргороде, центре притяжения всего и вся, скучать не приходилось. Черно-серая жизнь светлела на глазах, наливаясь красками, звуками, запахами. Праздничным весельем, хохотом друзей, ласковым шепотом подруг, но через год вновь поблекла, зашуршала привычным целлулоидом хроники — в сны Грегора из пугающе бездонных, темных глубин иномирья ворвался кошмарный учитель. Не румяный как прежде, не улыбчивый — суровый и беспощадный, и будто облитый тьмой: клочья тьмы реяли за спиной призрачными крыльями, тьма заменяла одежду и скрывала лицо. Казалось, у него совсем нет лица, одна тень — лишь глаза сверкали требовательно и зло, и в их ледяной синеве разгорались, тлели багровые угли зрачков.

Юноша боялся спать, но когда усталость брала свое и он задремывал на лекциях, чужая реальность властно вторгалась из невыразимого простыми словами и чувствами далёка в счастливый, солнечный мир, мир расцветшего таланта. Корежила и ломала его. Сны повторялись, одни и те же, всегда: занесенная снегом равнина, высокие ели и в'oроны. Сотни, тысячи воронов, которые следили за Грегором и мрачным демоническим учителем. Это было так жутко поначалу, что Грегор — взрослый двадцатилетний парень — плакал и часто мочился в постель, но затем, когда страх перегорел и будто выжег что-то, Грегор почти привык…

И если бы не она, его новая подруга — чудесная скрипка, которую юноше вручили за первое место на региональном конкурсе, он бы пропал. Не выбрался бы из стылой полыньи, затягивающего в себя омута. Как за последнюю опору хватался он за скрипку. «Я сыграю лучше Яна Стамица! Лучше великого Никколо Паганини!» Сонаты, каприччо, пьесы, этюды, ноктюрны… у слушателей перехватывало дыхание.

Грегору завидовали. Грегором восторгались. Строили козни. Но юноша не любил публику, он любил только скрипку, разговаривал как с живой. Он не играл — боролся. Вместе с ней — против него.