Живи, Донбасс!

Я лежал, закрыв глаза, где-то рядом ударила ещё одна мина, это было по-настоящему страшно, может быть, поэтому я сразу представил себе нашу станцию «Шахтёрская», где никакой войны нет, и никаких мин, и где я сейчас могу быть…

* * *

— Эй, Глеб, ты чего разлёгся?

Глеб открыл глаза и увидел Сашку Кофмана. Тот с удивлением смотрел на Глеба. Никакой паники не было, никакие мины не свистели и не бахали, в стороне женщина с детьми стояла возле тепловоза и смеялась.

И Бориса, конечно, тоже не было. Он остался там, в своём две тысячи двадцатом. В сентябре. За три дня до закрытия железнодорожного сезона.

— Споткнулся, — сказал Глеб, вставая. Сашка с подозрением смотрел на него. Спросил:

— А может, тепловой удар? Если тепловой удар, то надо в тень и холодную воду на голову. Пошли к колонке!

— Не надо мне на голову воду! — запротестовал Глеб. — Какой в мае тепловой удар! Я споткнулся!

— Я даже не заметил, как ты из вагона вышел, — Сашка гнул своё. — Странный ты какой-то сегодня!

— Да уж, — усмехнулся Глеб. — Необычный у меня день. Такой раз в сорок лет бывает.

Борис

Вот только что Глеб рядом лежал, щекой в землю вжимался. И вдруг раз — исчез. Словно его и не было. Не растаял в воздухе, а просто исчез. Только книжка фантастическая осталась. И я понял, что он уже дома.

А ещё подумал, что мне, похоже, крышка.

Эти миномётчики, наверное, никого убить-то и не хотели. Иначе бы по поезду стреляли. Может быть, это был новый теракт ДРГ. Или провокация добробатов, чтобы окончательно разрушить перемирие. Или опять началась атака на Донецк? Я ничего не понимал — ведь от линии разграничения до центра города из миномёта не добить. Значит, граница поменялась?

А может, им отчитаться надо было, мины списанные утилизировать? Может, сделать так, чтобы наша ДЖД перестала работать, а то что за безобразие — война идёт, а тут поезда детей катают… И обстрел на наших списать. А может, тренировались, пристреливались. Они потому и выждали, когда поезд уедет, а теперь по пустой станции колотят (ну они так думают, что по пустой). Только у них там было несколько миномётов и мин дофига, они в два или три ствола по станции садили, и когда мина неудачно упадёт — меня всего на кусочки порвёт. И вскакивать, бежать в укрытие тоже поздно, бегущего точно осколками посечёт.

Так что я лежал под скамейкой, вцепившись в книжку, оставшуюся после Глеба, и ждал не пойми чего.

Ну и дождался, как ни странно.

Рядом взвыл двигатель, через пути к станции скакнул старый побитый БТР-70 и встал возле скамейки, нависая надо мной. Пулемёт загрохотал, плюясь свинцом куда попало. Десантный люк распахнулся, выскочил какой-то седой дядька в камуфляже, подхватил меня поперёк, закинул внутрь и прыгнул следом. Меня подхватил, не дав упасть, ещё один пожилой дядька, тоже в камуфле.

— Живой? — спросил тот, кто за мной выскакивал. Пулемёт продолжал бить, а БТР мчался куда-то от станции.

— Живой, — растерянно сказал я. — Спасибо. Повезло мне! Хорошо, что вы тут оказались!

Второй дядька засмеялся.

— Да уж, хорошо!

— Книжку-то верни, Борис, — сказал тот, что за мной выскакивал.

Я смотрел на него и ничего не понимал.

— А то я так и не дочитал, — продолжал дядька.

— Глеб? — понял я наконец-то.

Оба ополченца засмеялись.

— Гляди-ка, а он и впрямь смышлёный, — сказал второй. — И смелый, не хнычет. Спасибо, Борька, что помирил нас тогда. Может, это важно было? Может, это что-то изменило, как думаешь?

Глеб вдруг строго посмотрел на него, и он замолчал. БТР, виляя, нёсся по дороге и разрывы уже остались далеко позади.

— Подбросим тебя до парка, — сказал Глеб. — Лады?

— Лады, — сказал я. Глеб был совсем старый, но я теперь снова видел, что он — это он. — Я, кстати, обещал на скутере дать покататься.

— С удовольствием, — сказал Глеб.

БТР остановился, Глеб со своим другом переглянулись.

— Не терпится… — сказал Глеб. — Ещё поболтаем. А ты иди, пересядь к командиру. Оттуда обзор лучше.

Чего-то они не договаривали. И я даже почти заподозрил, что именно, когда люк распахнулся, и я увидел их командира.

И вот тогда, когда отец меня обнял, я разревелся.

Михаил Тырин Папа, ответь!

В пятницу занятия заканчивались раньше. Лиза в этот день привычно брала блокнот-планшетку, карандаши и садились в автобус. Полчаса ехала, глядя в окно на пролетающие мимо посёлки, потом выходила на пустынном участке дороги возле указателя «Хрящеватое — 5 км». И дальше шла пешком. Шла через поле, мимо заброшенных ферм, ржавеющих в густой траве машин и тракторов.

Находила то самое место, выбирала ракурс, садилась на пенёк или просто на траву, начинала рисовать. Делала это быстро, уверенно, меняя листки на новые, а сточившиеся карандаши — на острые, заточенные. Рисунки появлялись один за другим.

Она рисовала не облака, не деревья. Из-под её карандаша появлялись бегущие солдаты, танки, пулемёты, горящие грузовики, огонь и пыль от разрывов. Она делала это и весной, и летом, и осенью. Зимой же сюда пробраться сквозь снега было сложно.