Живой

Не хочу переубеждать тебя.

Я только что случайно встретила ангела

Там, где нет опасности.

Где у любви есть глаза — она не слепа.

Как только я допела последнюю строчку, я остановилась. Я до сих пор не знаю, почему выбрала эту песню, и теперь она казалась просто неуместной. С громким стуком захлопнувшееся окно было первым знаком моей ошибки. Они совершенно точно слышали меня, и, как назло, эта последняя строчка песни была той самой, которую они услышали яснее всего.

Я повернулась и, наконец, выглянула в окно, увидев только, как одной рукой Меррик пытался закрыть шторы, в то время как другая рука была в гипсе и зафиксирована. Я видела только одну сторону его лица, профиль, который выглядел даже красивее, чем много лет назад. Его подбородок выглядел сильным, хотя и был заросшим щетиной, буквально покрытым всклокоченной бородой. У него были длинные волосы, которые падали на глаза, и, когда он двигался, его рубашка облегала мускулистый торс. Он с трудом мог достать до ручки на оконной раме со своего сидячего положения из коляски, как я предположила.

Я почти сказала что-то. Что? Я не знаю. Может быть, «привет». Это просто показалось. Я видела Эмму, стоящую у открытого окна, уставившуюся на меня широко распахнутыми, полными слез глазами. Она выглядела так, будто кто-то только что разбил ей сердце.

Затем я быстро вышла из комнаты и оставшуюся часть вечера не входила туда. Мне не следовало мешать Меррику. Не следовало делать что-то, кроме как спокойно оказать поддержку.

Мама вернулась с пиццей и другими продуктами, которые я помогла разобрать. Мы сидели в тишине, пока ужинали, и я воздержалась от дальнейших расспросов о Меррике Тэтчере или о том, то с ним случилось. Человек, который когда-то был больше, чем жизнь, теперь стал нелюдимым и холодным.

Если его собственная мать не могла достучаться до него, кто сможет?

Глава 2

Меррик

— Меррик.

Я ненавидел, когда плакала моя мама. Но больше всего я терпеть не мог то, что я был причиной ее слез. Я не знал, что она все еще была в моей комнате, но Эмма Тэтчер никогда не была той, кто просто так сдается без боя. Особенно, если она еще не выиграла.

Я уже собирался сказать, чтобы она убиралась к черту, как будто я был настоящим ублюдком, когда я услышал это. Я не понял, что перестал кричать на нее, пока она не допела до середины песни. Этот голос. Блюзовый, по-женски хрипловатый. От звука которого у меня в груди растеклось тепло. На минуту я подумал, что случайно включил стерео и слушал радио, но быстро понял, что пение доносилось по соседству.

Я знал, что мое окно было всего в нескольких футах от соседского. Однако я не знал, что там живет еще кто-то, помимо Элейны и Джеффа. Тот голос явно не принадлежал Элейне Сэмюэлсон. Я раньше слышал, как поет эта женщина. Она не умела петь так, словно пыталась спасти свою жизнь; что-то указывало на кого-то другого.

Не может быть, чтобы это была их дочь, ведь так? Как там ее звали? Боже, я едва мог вспомнить, что вчера было на мне надето, не говоря уже о школе.

Я не знал ее имени, но я знал песню. Она злила меня и успокаивала одновременно. Она пела особенную песню по очень особенной причине, но я понятия не имел, была она для меня или для нее.

Пока я сидел в коляске, я слушал ее песню и передвигался по комнате, пытаясь представить в своем воображении ее лицо или хоть что-нибудь, что могло бы подсказать мне ее имя. Но ничего. Как только она допела последнюю строчку, мне стало уже все равно.

Захлопывать окно было больно. Ожоги зажили достаточно, но все еще болели, когда я двигался слишком беспечно, а нога дрожала каждый раз, когда я делал вдох. Я боролся со шторами, подходящим образом названные в данном случае. Я был слепым и не мог найти чертову ручку, чтобы наглухо закрыть их. Должно быть, я выглядел глупо, неуклюже стоя у окна. При обычных обстоятельствах мама пришла бы мне на помощь, но после всех ужасных слов, которые я ей наговорил, я бы не удивился, если бы она выпинала меня из дома и бросила на улице.

Я не заслуживал, чтобы обо мне заботились. Боль напоминала мне о том самом дне.

Поэтому я сидел там, бессмысленно пялясь Бог знает на что, пока я слушал тяжелое дыхание моей матери. Из-за меня она висела на волоске.

— Меррик...

— Пожалуйста, мам. Просто уйди, пока я не сказал что-нибудь глупое.

Я слышал ее шаги, когда она входила в мою комнату, и я напрягся, каждый мускул в моем теле одеревенел как доска. Я не хотел, чтобы она дотрагивалась до меня. Я не хотел чувствовать материнскую нежность. Я только хотел быть злым и разрушать все, до чего смогут дотянуться мои руки.

Все внутри задрожало, когда моя железная способность к контролю начала ослабевать.

— Милый, я знаю, что тебе трудно, но ты не можешь сдаться. Тебе есть ради чего жить, и это все, чего мы хотим. Чтобы ты жил.