Живой Есенин

Есенин сказал мне, чтоб я до двенадцати часов никуда не уходил.

– Пойдем всей группой, – пояснил он.

Ровно в двенадцать он, Вадим, Сандро, я и пришедшие Мариенгоф, братья Эрдманы, Г. Якулов оделись в гардеробной и вышли на улицу. Шел легкий снежок, ложась соболиным мехом на шапку, воротник, плечи. Тускло горели чудом уцелевшие после двух революций фонари у памятника Пушкину, под ними посиневшие беспризорные, дрожа от холода, выкрикивали: «„Ира“ рассыпная! Кому „Иру“?» Перейдя на другую сторону Тверской, мы дошли до угла и повернули направо – к Страстному монастырю (туда, где ныне находится кинотеатр «Россия»). В тусклом свете выплыл огороженный низкой стеной, с голубыми башенками, с наглухо закрытыми воротами женский монастырь. Мы прошли мимо него, повернули назад и стали прохаживаться по тротуару. Конечно, мы были удивлены этой странной ночной, возглавляемой Есениным прогулкой. Но спустя несколько минут он обратил наше внимание на ворота монастыря: перед ними стояли две женщины и двое одетых в штатское мужчин. Один из них постучал в железные ворота, что-то сказал, дверца раскрылась, и все четверо вошли в тихую обитель. До часу ночи мы видели, что то же самое проделали несколько мужчин, из них некоторые в военной форме, с тяжелыми свертками…

В двадцатых числах апреля в «Стойле Пегаса» состоялось заседание «Ордена имажинистов». Не пришел Рюрик Ивнев, который год назад выбыл из «Ордена», а теперь снова вступил в него. Шершеневич по этому поводу сострил:

– Рюрик Ивнев – блуждающая почка имажинизма!

Рюрик об этой остроте узнал и, когда в 1922 году выпускал книгу «Четыре выстрела», написал в адрес Шершеневича:

«Из твоих глаз глядят восковые зрачки куклы».

С тех пор Вадим никогда не задевал Рюрика.

Грузинов объяснил, что Ивнев исполняет обязанности председателя Всероссийского союза поэтов и, возможно, к концу заседания появится.

Иван Грузинов был чуть ниже среднего роста, грузный, с покатыми плечами, с широким крестьянским лицом и тщательно расчесанным пробором на голове. Ходил он всегда в коричневой гимнастерке с двумя кармашками на груди – в левом находились вороненой стали открытые часы и свешивалась короткая цепочка. Грузинов чаще, чем полагается, любил вынимать часы и говорить с точностью до одной секунды время. Он писал стихи о русской деревне, образы у него были пластичные, часто прибегал к белым стихам, иногда впадал в натурализм (например, поэма «Роды»). По крестьянской тематике он был близок Есенину, но нет-нет да критиковал строки Сергея, хотя это не мешало ему быть в плену есенинских строк:

О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину[28]

.

А у Грузинова:

Мои ли протекут глаза
Ручьев лесною голубизной?[29]

Вообще-то имажинисты считали, что Иван умеет разбираться в стихах, прочили его в критики, теоретики имажинизма. И в конце концов он и пошел по этому пути.

– Шесть минут пятого! – заявил Грузинов. – Зрители уже два раза похлопали и начинают топать ногами. Время!

Есенин предложил мне вести протокол. Я взял лист бумаги.

Сперва говорили о сборниках стихов, кто в компании с кем будет печататься, а затем слово взял Есенин. Сложилось мнение, что Сергей выступает неважно, однако это относится к его речам в публичных аудиториях, и то не ко всем. На наших заседаниях он говорил очень толково и, главное, добивался, чтоб его предложение было не только принято, но и выполнено. На этот раз Есенин спросил, кто из нас знаком с жизнью духовенства. Кусиков рассказал о том, как живут муллы. Грузинов описал, что вытворяют с крестьянками деревенские попы; я вспомнил, как жил с родителями на Солянке, в Малом Ивановском переулке, где был женский Ивановский монастырь, и как монашки отдавали своих новорожденных младенцев в находящийся на той же улице воспитательный дом. Шершеневич сказал, что ему приходилось наезжать в подмосковную дачную местность Салтыковку: там, в глубине леса, находился мужской монастырь. Ни девушки, ни женщины ни днем, ни ночью не ходили по этому лесу.

– Если бы у нас был свой Боккаччо, он написал бы «Монахерон»! – скаламбурил Шершеневич.

Мы засмеялись. Когда все, кто желал, высказали свое мнение, Есенин объяснил, что разврат в монастырях – не новость. Но дело в том, что теперь монастыри – мужские и женские – помогают контрреволюции. Он привел примеры. В заключение Сергей сказал, что ему наплевать на пижонов, которые, закупив на Сухаревке, а то и в «Стойле» продукты и вина, лезут к монашкам. Он, Есенин, считает нужным ударить по Страстному монастырю, чтоб прекратить антисоветские выпады. После этого он подробно изложил, как, по его мнению, надо действовать.

– Мог же Бурлюк своими скверными картинами украшать улицы Москвы? – закончил он. – А мы откроем людям глаза!

– Монастыри скоро закроют! – воскликнул Кусиков.

– Сандро уже написал декрет! – вставил фразу Мариенгоф.

До этой минуты молчавший Якулов спросил:

– Постановили. А кто художник?