Живой роскошный ад

– Как ты? – спрашивает она рефлекторно, исключительно благодаря силе привычки. Хэтти – его «жена по работе», если подобное возможно без секса на работе. Он вспоминает Вивьен и прикосновения её настойчивых, удивительно сильных рук; вспоминает Мэйзи, прижимающуюся округлым животом к его сыну посреди затихшего дома – оба уже бездыханны. Однажды посреди ночи – Кромвель не помнит, которой ночи, – детекторы угарного газа запищали, потому что разряжались батарейки, и он просто вынул эти батарейки, чтобы больше не пищало, лёг обратно спать и больше не вспоминал. А теперь он здесь, в Спрингфилде. «Неужели я хотел, чтобы они умерли и я мог быть с Вивьен? Неужели я такой человек? Чудовище? Не помню».

«Не помню, кто я, – думает он. – Кем должен быть».

– Я забронировал билеты на самолёт.

– Не терпится быть дома. Жизнь в отеле фиговая, – Хэтти пристально смотрит на него. – Согласен?

– Да. Теперь мне работы надолго хватит с этими записями.

– Собираешься дальше расследовать историю с Кроликом?

– Может быть. Пока не знаю. Сначала надо ввести пластинки в базу, потом займусь другим.

– И всё? – Хэтти будто недовольна.

– Если что-то писать, думаю, только в сотрудничестве с тобой. Иначе не смогу.

Хэтти долгое время ничего не говорит, только ищет в лице Кромвеля что-то – он не знает что. Честность, наверное.

– Нет-нет, – наконец трясёт головой Хэтти. – Ты не будешь писать книгу.

– Почему?

– Разве сам не знаешь? Тебе нужно заняться другим.

Он молчит.

– Сейчас ты, Кром, просто развалина, – говорит Хэтти. Кромвель смотрит ей в глаза – её лицо сурово. В некотором смысле отказ причиняет больше боли, чем любая вообразимая альтернатива. Ему нужно было принятие с её стороны, и теперь Кромвель обижен, зол: в груди разгорается подлая искра амбиции.

– Но можешь спросить потом, – добавляет она, и Кромвель кивает, хватаясь за соломинку. «Можешь» означает дорогу, по которой возможно пройти, – означает будущее.

– Хотя я всё равно откажу, наверно, – говорит Хэтти. – Не очень люблю писать. Но как знать – наверно, умею не хуже тебя. Всегда можно попробовать. – Она на миг замолкает, вспоминая: – Какая там любимая фраза у Паркера?

– Ни у чего нет конца, – отвечает Кромвель.

В доме Паркера Хэтти включает TASCAM, и они медленно обрабатывают оставшиеся пластинки. Потом Хэтти хочет сходить в «Старбакс» и спрашивает, чего хочет Кромвель, а он бредёт сквозь дом и выходит в сад. Сегодня солнечно, зимнее небо ясное и сухое. Риелтор поставил в саду табличку. Сам того не замечая, Кромвель возвращается на задний двор, потом – в подсобку гаража, где внутри гниют инструменты.

Здесь, с этими банджо, гитарой и дульцимером, Паркера запирали и – Кромвель знает – бежали, чтобы ничего не слышать. Если Паркер и играл, то только для себя.

К полудню работа закончена. Но Кромвель – сам не вполне понимая почему – берет последнюю пластинку, помеченную «Кипердилли», и прячет в середине записей от Хэтти, не позволяя оцифровать. Скорее всего, этот подлог раскроется – но не сегодня, и не стараниями Хэтти. Когда Кромвель это делает, в его голове только одна мысль: «Я не готов, я не готов». Он говорит ей, что всё сделано, и Хэтти с облегчением улыбается. Работая, как и полагается, в команде, они погружают пластинки и «СаундСкрайбер» в багажник арендованного внедорожника и везут на почту, где такие же, как они, госслужащие забирают чемоданы и оборудование и упаковывают для пересылки под присмотром Хэтти. К вечеру оба уже дома.

33 Кромвель: Молли в Маунтин-Вью

Зима. В доме холодно, и он не нагревается. По утрам Кромвель молча встаёт, торжественно одевается и снова идёт на работу – не слушает музыку на новом проигрывателе, не готовит. Теперь он едет по новому маршруту: не в Вашингтон, а на запад, в Калпепер, мимо полей, табличек, отмечающих поля битвы Гражданской войны, фермерских домов и новостроек, под сенью парка Шенандоа и хребта Блю-Ридж. Какие песни прячутся в этих холмах? Песня – мысль, которой придало форму сердце. Кромвель не скучает по своему кабинету в Вашингтоне, политической борьбе и крысиной возне ради продвижения, не скучает по костюмам и галстукам.

В Калпепере есть дыра в земле. В этой дыре американское правительство хранит все исторические аудиовизуальные документы. В этой гробнице для плёнок, ацетатных пластинок, микрокарт, восковых пластинок и тлеющей бумаги искусственно поддерживается нужная температура, по коридорам ходят техники и кураторы – молодёжь с ясными глазами, опустившая головы к ярким экранам своих гаджетов. Теперь здесь живут бессмертной жизнью и записи Харлана Паркера. Национальный центр сохранения аудиовизуальных материалов своим видом напоминает Кромвелю полуразрушенный и поросший плющом римский амфитеатр. Входя сюда, он каждый раз думает – наверно, архитектор придал зданию такое сходство не зря. Зачем сохранять эти останки мёртвой культуры?