Живой роскошный ад

В полдень мы остановились перекусить гамбургерами в придорожной закусочной близ Нэшвилла. После обеда мы с Кроликом почти вернулись в нормальное состояние, невзирая на странные события предыдущей ночи. Наконец мы прибыли в дом Рамзи Швейцера – одного из местных членов Федерального писательского проекта. Хозяин радушно нас поприветствовал и налил нам с Кроликом холодного пива, развлекая беседой о местных краях. Его жена Энн не скрыла своей улыбки при виде взъерошенных волос Кролика – по-видимому, наш потрёпанный вид её позабавил. Дом наполняла музыка Листа, Рахманинова и Дебюсси, струящаяся из проигрывателя «Виктор-Электрола» – звуки, которых совсем не ожидаешь в Западной Вирджинии.

С наступлением ночи жара не спала, однако мы с Кроликом не стали расстёгивать воротники или снимать галстуки, словно осознавая, что после дней и ночей в пути мы похожи на бездомных бродяг, пытались сохранить хотя бы долю респектабельности. Напоследок, перед сном, Швейцер налил нам по щедрому стакану хорошего бурбона и провёл нас в спальную комнату – точнее, застеклённую веранду с двумя койками и одним чёрным вентилятором «Дженерал-Электрик», поворачивавшимся от одной постели к другой. Здесь мы и погрузились в сон без сновидений.

Я остро ощущал присутствие поблизости ацетатной пластинки «Амойра Хайнс», остававшейся в своём ящике не прослушанной и не услышанной.

13 Кромвель: Амойра Хайнс

Закрыв тетрадь, Кромвель осторожно перебирает ацетатные пластинки и наконец находит конверт с бледной надписью карандашом: «Амойра Хайнс».

Достаёт пластинку, кладёт на проигрыватель, опускает иглу. Начинается обычная для винила прелюдия – негромкий треск.

Потом – женский голос.

Сначала, по-видимому, крик, а потом…

Смех.

Возраст голоса трудно определить – не слышно грубой хриплости и усилия, характерного для пожилых, но и юным его не назвать. Кромвелю нетрудно, закрыв глаза, представить её с белыми волосами и скрюченными ступнями.

Низкий женственный смех, который не прекращается. Кажется, она будет вечно так смеяться, с таким оттенком безумия. Кромвель смотрит на часы: две минуты. Три. Пять. Семь.

Чувство, служащее источником этого звука – точнее даже песни, песни без слов, думает Кромвель, – не радость, не веселье, не насмешка, но нечто иное, а что, Кромвель не знает. Внезапно смех прекращается.

Слышно пыхтение и несвязные звуки человеческого голоса, снова пыхтение, стон, тяжёлое дыхание. Нечто, похожее на хлопок, потом ещё один, и ещё, всё быстрее и быстрее. Слабое «да», сказанное женским голосом, которое повторяют двое мужчин. Кромвель в своей жизни видел достаточно порно, чтобы знать, что происходит. Затем женщина начинает негромко говорить: «Огдру тулу хандрия агга раст бентху хаси тулу он аггром нунг деленду» и прочую бессмыслицу в том же духе. Она произносит это снова и снова, и мужчины повторяют за ней. И стоны, и шлепки плоти о плоть.

Конец пластинки.

Кромвель замечает свою эрекцию, хватает свой член сквозь брюки и решает помастурбировать – рано утром, посреди дома, где недавно умерла хозяйка. Поднимается, расстёгивает штаны, берёт набухший член в руку и собирается плюнуть на головку – чтобы было comme il faut – но тут в кармане бешено вибрирует айфон.

Он достаёт телефон и видит александрийский номер. На миг Кромвелю кажется, что это Мэйзи; исполнившись стыда, он отвечает на звонок. Член в руке увядает, и Кромвель смотрит на него с бессильным принятием его умаления. «Я умалюсь и уйду на Запад – думает он, вспоминая гладкое андрогинное лицо Кейт Бланшетт. – В Серую Гавань, где в деревьях нет сока, где члены всегда мягкие, а жёны всегда мёртвые»[30].