Живой Журнал. Публикации 2001-2006

У меня сегодня пропало электричество в квартире. За окном дождь, уютный шелест (для того, кто под крышей), на лестнице — невнятные голоса. гулко и встревоженно: что, дескать за хуйня, деньги дерут, а корицы жалеют.

Запалил свечку и в её свете прочитал жизнеописание Глазкова от Ирины Винокуровой.

В общем, я ничего не успел и ничего не сделал — так что не удивляйтесь. Я имею в виду не просто какой-нибудь остроумный текст (у меня была мысль рассказать о поэте Сельвинском), на которые я мастак, но и то, за что мне иногда платят деньги.

Извините, если кого обидел.

26 октября 2006

История про частную жизнь

Принялся читать воспоминания приёмной дочери Сельвинского. Вероятно, она достойная женщина, но, увы, в воспоминаниях своих не выказывает ума. Есть такой тип воспоминаний, в котором нет переосмысления прошлого, нет этнографического пира примет ушедшего времени, нет весёлой науки литературной злости и сведения счётов с мертвецами. Это знаменитый жанр Живого Журнала "юбку или брюки". Не все, правда помнят откуда эта бессмертная фраза.

Так вот, падчерица Сельвинского написала книгу о себе — она жила в литературной семье, окончила ГИТИС, потом преподавала в цирковом училище, а под конец вышла замуж за немца. Немец был родом из прошлого, из компании мальчиков, что были детьми политэмигрантов.

Двое из них стали известны — это Конни и Маркус Вольф. Она влюбилась в третьего, Лотара, а вышла замуж за четвёртого приятеля.

История про первую любовь особая — чувства барышни были устроены так, что в 1942 году, она пишет в своём дневнике: "Я хочу быть с Тобой! Всё, всё только для Тебя!.." — а юноша ещё в 1940 году репатриировался в Германию, и как раз в этом сорок втором его несли над землёй крылья "Люфтваффе".

Она пишет с некоторой наивностью открытия: "Нельзя наказывать невинных людей, какой бы национальности они не были. Крымские татары, и чеченцы, и ингуши, и многие другие малые народы, населявшие нашу страну все были в 24 часа сорваны со своих со своих мест и отправлены кто куда"… Это кто бы спорил.

Самое грустное, что в книге падчерицы совсем мало Сельвинского. Вернее, есть такой способ описания прошедших давно событий, когда перечисляются юбки и брюки, и понимаешь, что вокруг интересного тебе человека шла обыкновенная жизнь — выкипал чайник, писались дурацкие стихи к случаю, творилось обычное бытовое безумие (которое и считается домашними не просто главным, но единственным содержанием жизни).

За последнее время я прочитал несколько мемуаров писательских дочерей, причем большая их часть были дочери, что стали актрисами. Какое-то уныние у меня было от этих мемуаров — люди всё хорошие, но мучительно неинтересные.

А вот Сельвинский был мне интересен. Во-первых, это был тип абсолютно советского поэта, причём поэта-конструктивиста. Он стремительно попал в полуопалу и так и дожил век поэтом второго ряда.

Он написал блестящую прозаическую книгу "О, юность моя", которая чем-то похожа на гигантский автобиографический роман Паустовского.

Извините, если кого обидел.

27 октября 2006

История про поэта Глазкова

Начал размышлять о Глазкове. Тут дело вот в чём, Глазков — поэт уникальной судьбы.

С одной стороны он знаменит массой легендарных поступков, которые увы, в глазах потомков часто затмевают саму его поэзию. Все помнят, что он изобретатель слова «Самсебяиздат», быстро редуцированного для «Самиздат». Уже никто не помнит суровых контор «Госполитиздат» и «Партиздат», а слово «Самиздат» осталось. Про Глазкова сочинено множество легенд. Одна из них, пересказана Львом Лосевым:. Глазков стоит в очереди на медкомиссию в военкомате. Там военком задаёт только один вопрос «Котелок варит?» — если отвечают «Да», новобранца ставят в строй, потому что на дворе сорок первый год и Отечество в опасности. Если кто отвечает «Нет», то заключение ровно такое же: «годен».

Когда доходит очередь до Глазкова, то ему задают тот же вопрос, что и всем: «Котелок варит?»

— Да получше, чем у тебя, — отвечает Глазков.

— Шизофреник, — говорит военком, — выпишите ему белый билет.

Но, увы, эти анекдотические истории — как и то, что однажды Глазков приехал в дом отдыха на Селигер в одной пижаме, все эти приметы «блаженного» поэта, заслоняют разговор о стихах. Глазков, в котором находили родство с Хлебниковым, особенный даже по меркам XX века — настоящий нищенствующий поэт в начале, и вполне успешный потом.

Даже знаменитые четыре строки, которые он написал о войне -

Господи, спаси Страну Советов,
Сбереги ее от высших рас,
Потому что все твои заветы
Гитлер нарушает чаще нас.

— известны не благодаря собственно поэзии, а именно благодаря этической позиции, которая таким образом была сформулирована впрок, на десятилетия.