Живой Журнал. Публикации 2001-2006

По ощущению это напоминает укол, — но не острый, не сильный, потому что кожа не протыкается и болевое ощущение возникает вроде бы вовне. Однако, прежде чем выдернуть перо, они тянут его, и это больно, и ты весь напрягаешься и даже делаешь уступчивые шаг-два в их сторону, и перо удерживается на миг, но они тянут и тянут, — и вот пера нет. Они его как-то очень ловко выдёргивают. ты важно поворачиваешь жар-птичью голову, попросту говоря, маленькую птичью, куриную свою головку чтобы осердиться, а в эту минуту сзади вновь болевой укол и вновь нет пера, — и теперь ты вроде как топчешься в серединке, а вот они тебя ощипывают.

— Вы спятили, что ли! — сердито говоришь ты и хочешь возмутиться, как же так — вот, мол, перья были; живые, мол, перья, немного даже красивые, — но штука в том, что к тому времени, когда ты надумал возмущаться, перьев уже маловато, сквозь редкое оперенье дует и чувствуется ветерок, холодит кожу, и оставшиеся перья колышутся на тебе уже как случайные. "Да что же делаете?" — озлённо выкрикиваешь ты, потому что сзади вновь кто-то выдернул пёрышки, сестра или мать. Они не молчат. Они тебе говорят, они объясняют: перо тебе мешало, пойми, родной, и поверь — оно тебе здорово мешало. А сзади теперь подбираются к твоему хвосту товарищи по работе и верные друзья. Они пристраиваются, прицеливаются, и каждый из них выжидает свою минуту… Тебе вдруг становится холодно. Достаточно холодно, чтобы оглянуться на этот раз повнимательнее, но когда ты поворачиваешь птичью свою головку, ты видищь свою спину и видишь, что на этот раз ты мог бы уже и не оглядываться: ты гол. Ты стоишь, посиневшая птица в пупырышках, жалкая и нагая, как сама нагота, а они топчутся вокруг и недоумённо пееглядываются: экий он голый и как же, мол, это у него в жизни так вышло.

Впрочем, они начинают сочувствовать и даже соревнуются в сочувствии — кто получше, а кто поплоше, они уже вроде как выдёргивают собственные перья — по одному, по два и бросают на тебя, как бросают на бедность. Некоторые даже пытаются в азарте воткнуть тебе их в кожу, врастить, но дарованное перо повисает боком, криво, оно кренится, оно топорщится, и в итоге не торчит, а как-то лежит на тебе… Они набрасывают на тебя перья, как набрасывают от щедрот, и тебе вроде бы не голо вроде бы удобно и тепло — всё же это лучше, чем ничего всё же сегодня ветрено, а завтра дождь; так и живёшь, так и идёт время.

Но вот некая глупость ударяет тебя в голову, и ты, издав птичий крик, начинаешь судорожно выбираться из-под этой горы перьев, как выбираются из-под соломы. Ты не хочешь быть, как есть, и не понимаешь, почему бы тебе не быть голым, если ты гол. Ты отбегаешь чуть в сторону и, голый, в пупырях, поёживаясь, топчешься. дрожа лапками, — а гора перьев, играющая красками и огнями, лежит сама по себе, — ты суетишься поодаль, и вот они бросаются на тебя и душат. как душат птицу в пупырях, голую и посиневшую, душат своими руками, не передоверяя этот труд никому; руки их любящие и тёплые; ты чувствуешь тепло птичьей своей шеей, и поэтому у тебя возникает надежда, что душат не всерьёз, — можно и потерпеть. Конечно, дышать трудно. Конечно, воздуха не хватает. Тебе непременно необходимо вздохнуть. Твоя куриная башка дёргается, глаза таращатся, ты делаешь натужное усилие, — и вот наконец, воздух всё же попадает в глотку. Но, увы, с другой стороны горла: они, оказывается, оторвали тебе голову".

30 апреля 2003

История про сны Березина № 86

"Сон про то, что я хочу понравиться каким-то почвенным писателям — и пишу научную работу о Льве Толстом и сверчках. Откуда-то известно, что Толстой очень любил сверчков. Поймает какого сверчка за свечкой — поднесёт к уху в кулаке — и слушает, слушает…. Щурится хитро, борода его ходит взад-вперёд.

Так вот, я пишу Толстом, хожу по библиотекам, разглядываю старинные фолианты о сверчках, где гравюры переложены пергаментной бумагой. И вот, надо встретиться с писателями-почвенниками, эти писатели мне по дружбе советуют встретиться с выжившим из ума старичком, что является специалистом по теме. То есть, он когда-то написал работу "Толстой и сверчки", а так же у него имеется несколько записей трелей сверчков, записанных на фонографе самим Толстым.

Я еду далеко загород. Там в высоком деревянном доме живёт старичок. Я уже проклинаю себя за выбор темы, но, всё же, вздохнув, стучу ему дверь. Старичок не пускает меня на порог, и говорит со мной стоя сверху — на последней ступеньке крыльца. Он сразу начинает смеяться надо мной, кривляться в манере деревенского дурки, такого, каким притворялся Клюев.

Но шутит он зло, я со второй фразы я чувствую желание повернуться и уйти — но несколько раз ещё пропускаю мимо ушей его злобные и хамские слова.

— Понял вас, — говорю я, наконец, — понял. Спасибо, что помогли, разворачиваюсь и слышу в спину:

— Поезжай на автобусе в Миусово, но сойди в Девулино. И там иди к оврагу…