Живой Журнал. Публикации 2001-2006

При этом лицо её принимало какое-то задорное выражение.

Так, пришли мы на концерт. Пришли ещё какие-то мордатые дети-бандиты. Пыхтя, забились они на свободные места. И для них и для нас сыграли "Два гренадёра". Шаляпина не нашлось, и вот Шаляпина заменили виолончелью. Вышла настоящая преподавательница — сушёная, с лошадиным лицом, в больших круглых очках, вышла и вторая — симпатичная, похожая на вечную ученицу. Она-то, собственно, своей виолончелью и заменяла шаляпинский голос. Зачем я всё это запоминал — непонятно. Видать, мне это важно было. А тогда мне — что опус № 3, что опус № 4 — всё едино. Что хочешь скажи, я на всё согласный. Покладистый потому что. Какая-то странная фраза крутилась у меня в голове — "Нотной грамоты знал хорошо" — как будто из воинской аттестации.

На каждом концерте, кстати, должен присутствовать человек, который отчётливо чихает и кашляет. В тот раз это был я. Но дела были сделаны, и я снова наблюдал дорогу.

13 апреля 2003

История про Газданова

…И вот, смотрел я на то, как в Вильнюсе международный путь отгорожен сеточкой-рабицей в стальных рамках, напоминающей забор на дачных участках. Считал столбы и шпалы, между делом думал про Александра Невского. Нет, вернее, про зарубежного писателя Газданова и историю вообще. Один из героев Газданова, кажется в "Возвращении Будды", рассказывал, что писал статью на заказ. Он писал её даже не для журналиста, сосватавшего ему эту работу, а для какого-то не очень образованного французского депутата — "До заключительных страниц мне ещё было далеко, и я думал о Вестфальском мире с неменьшим нетерпением, чем Ришелье, но с той разницей, что мне были известны его последствия, которых французский кардинал, как впрочем, любой его современник, предвидеть не мог, и в свете которых вся политика Франции начала семнадцатого столетия приобретала совершенно иное значение, чем то, которое предавал ей сам кардинал, и Père Joseph, страшный своим личным бескорыстием, по крайней мере внешним. Но чем больше я думал об этом старике, босом капуцине, тем больше мне казалось несомненным утверждение одного из историков этого периода, который писал, что самые опасные люди в политике — это те, кто презирает непосредственные выгоды своего положения, кто не стремится ни к личному обогащению, ни к удовлетворению классических страстей и чья индивидуальность находит своё выражение в защите ой или иной идеи, той или иной исторической концепции". Потом к герою приходила женщина, знакомство с которой двух персонаже приводило к смерти, а самого героя к недолгому тюремному заключению, повествование уводило свой фокус в сторону от исторических штудий, но, тем не менее, у меня в памяти эта газдановская история навязчиво ассоциировалась с моим всматриванием в новгородского выбранного князя. Я не сильно любил Газданова, его долгие периоды казались мне мужским воплощением Франсуазы Саган. Газданов с его плавным течением речи, почти бюрократическими периодами, казался мне идеальным чтением на ночь. Гостиница или международный вагон, мы миновали три границы, таможенники ушли, чай выпит, только тонко звенит пресловутая ложечка в тонком пустом стакане. Время хорошей беллетристики.

13 апреля 2003

Старая история про Газданова

Однако, давным уже кажется давно, нужно мне было изложить на бумаге какие-то соображения о русской истории того времени, когда собирались на ледяных полях толпы людей по несколько сот человек и принимались тыкать друг друга плохо заточенным железом. Впрочем, чаще они просто колошматили таких же людей, своих недругов, обычными дубинами.

Я сидел дома, и друзья бренчали пивным стеклом в моей прихожей по вечерам. Но утром я опять возвращался к Александру Невскому, и мне казалось что вглядывание в его фигуру, которая была вовсе не его фигурой, а одной из многих в кровавой мешанине картинке, сопутствовавшей Лавретьевской летописи, мне казалось, что это был на самом деле мелкий и хитрый князёк, жестокий и коварный. Слова "на самом деле" из неоправданных и рисковых уже казались мне справедливыми.

Я придумал уже название "Орден Александра Невского", в этом названии бился отзвук Тевтонского ордена и боевой советской награды, которую давали за маленькое успешное сражение.

И я вспоминал эти истории, потому что действительно читал Газданова в поезде, кругом были зимние леса. Пахло железной дорогой — углём и снегом, шпалами и сыростью. На полу купе происходила битва ботинок, что принадлежали моим попутчикам. Битва происходила среди пересечённой местности скомканного половика, а я шелестел страницами при слабом потаённом свете…

У Газданова в романе об Эвелине было написано: "Она пила только крепкие напитки, у неё была необыкновенная сопротивляемость опьянению, объясняющаяся, я думаю, долгой тренировкой и пребыванием в англосаксонских странах".

Герой, сидя в медитативной пустоте своей парижской квартиры рассуждал: