Живой Журнал. Публикации 2001-2006

Оттого сидят в маленьком городе Цфате каббалисты, листая страницы слева направо. И, одновременно в других городах читатели разноцветных журналов, листая страницы справа налево, читают сложенные и помноженные цифры, складывающиеся в предсказания и пророчества. Иногда, на последней странице, завершая предсказания, появляется кроссворд.

А в кроссворде все слова пронумерованы. Существуют пересечения слов, иногда они врастают друг в друга, как деревья в лесу, но главное, что у каждого есть своё число. Они квантованы, и в настоящем кроссворде слова не врастают друг в друга, а только пересекаются.

Первый кроссворд, и в этом странная мистика, появился в последний месяц последнего года Старого времени — 21 декабря 1913 года. Отчасти этот год стал планкой, разделителем двух времён — но про это уже много написано. Спустя четыре десятка лет, в то время когда распределение Гаусса превратилось в нормальное, а французская булка — в городскую, кроссворды остались кроссвордами. Превращение их в крестословицы не состоялось.

Может, потому что второй термин отбрасывал тень, в которой прятался русский беглый писатель. Крестословицей же называют иногда американский скрэббл, кантуется по чужим письменным словам загадочный квадрат «чебурашки». Скверворды и чайнворды, словесные пирамиды, лесенки, алхимические превращения муху в слона и обратно. И возвышается над этой вознёй неприкаянных, случайно перекрещивающихся слов угрюмая балда, а иначе — виселица, со своей планкой, мрачной и постоянной.

Кроссворды есть частный случай загадок, впрочем, нет, наоборот. Сфинксу долгое время хватало одной на всех загадки, а в кроссворде их четыре десятка. Сфинкс спрашивал о существе, определяя его движение квантованным числом ног и временем передвижения.

Кроссвордами нужно переболеть как корью. Я тоже отдал им дань, прежде чем понял, что время сместилось, и за отгаданным, решённым, заполненным кроссвордом в тени стоит текст, иное и причудливое сочетание слов. Что в вагоне, где говорили громко, чтобы перекричать шум движения я выкликал как герольд: «Пятое стоя!» или «Третье лёжа!», будто ставил планки для слов, готовится сюжет, прорастает действие со своей размерностью, части сливаются в целое.

Кроссворды наименее переводимая словесная забава. И метафоры, в отличие от обычных слов, переводятся плохо. Романы Павича только притворяются кроссвордами.

Суть его в метафорах, которыми обрастает обычное предложение. Они похожи на детали кроссворда только тем, что их можно читать порознь.

Метафора, впрочем, непонятное слово. Оно не объясняет неслучайного, некроссводного соединения слов в мире женщин с ленивыми волосами и мужчин, улыбки которых проросли через бороды. Где пахнет терпким и пряным, дорожная пыль похожа на корицу, а страница на старый пыльный ковёр в восточной лавке. В мире, где в шкафу живут курительные трубки из терракоты; трубки, сделанные из красного дерева по руке, того, кто будет их курить; трубки с длинным мундштуком; и те, что можно засунуть в сапог. В мире, где зубы стригут как усы, голоса старятся отдельно от людей, а люди живут чужие дни и пьют время как вино.

Там герой восстанавливает резиденции покойного Тито, будто восстанавливает прежний мир — начиная белыми колонными и кончая шкурой медведя. А его, героя, отец, перед тем, как кануть в безвестность, своим пением гасит свечи в церкви.

Метафоры отдельны. Дискретны. Отъединены.

Всё зависит от ракурса и расстояния — на расстоянии порции сливаются в целое, как кванты энергии сливаются в луч света. Как взмахи лопатой сливаются в единое действие уборки снега.

Про это у Павича есть следующая история. Это рассказ о русском профессоре, к которому приходит человек и говорит, что надо бы вступить в партию. А у меня ещё на памяти то время, когда говорили «партия», и уже было неважно, с большой или с маленькой буквы писалось это слово. К этому слову тогда не нужно было определений и дополнений. Меня воспитало это время, но я рассказываю о нём — для других, рассказываю при помощи чужой истории о профессоре, который посещал партийные собрания, а потом, как настоящий математик, решил выступить. Перед тем, как выступить, он купил два пирожка. Один, впрочем, у него выпросил сторож.

Профессор выступил на собрании, и математика доказала искривление здравого смысла.

Когда это стало ясно присутствующим, то профессор получил из зала записку. Эту записку написал сторож. Нет, я всё путаю, этот сторож сам поманил профессора. Путать тут ничего нельзя — важна размерность действия.

Сторож, а это, видимо, был образованный и мудрый сторож, объяснил ему, что докладчик, проверяющий математикой жизнь, должен, не заходя домой, добраться до вокзала, а потом ехать и ехать, пока не кончаться рельсы. На третий день своего пути, профессор, а это был настоящий профессор, образованный и мудрый, иначе бы он не послушался совета сторожа, очутился в заснеженной местности.