Живой Журнал. Публикации 2001-2006

История о пьянстве

Лучше всего про это написал Василий Гроссман в своих армянских дневниках: "Так бывает. Иногда выпьешь сто граммов, и мир дивно преображается — мир внутренний и мир вокруг, всё звучит внятно. Тайное становится явным, с лиц спадает паутина, в каждом человеческом слове есть особый смысл и интерес, скучный пресный день наполняется прелестью, она во всём, она волнует и радует. И самого себя чувствуешь, сознаёшь как-то по глубокому, по-странному. Такие счастливые сто граммов случаются обычно утром, до обеда…

А иногда пьёшь, пьёшь, и становишься всё угрюмей, словно наполняешься битым, колючим стеклом, тяжелеешь, какая-то ленивая дурость охватывает мозг и сердце, вяжет руки, ноги. Вот в таких случаях и дерутся ножами шофера и слесаря, охваченные жуткой злобой, ползущей из желудка, из охваченной тошнотой души, из тоскующих рук и ног.

И вот в таких случаях пьёшь много, всё хочешь прорваться в рай, выбраться из лап тоски, из беспричинного отчаяния, из гадливости к себе, из жгучей обиды к самым близким людям, из беспричинной тревоги и страха, из предчувствий беды…

А уж когда понимаешь, что в рай не попасть, снова пьёшь Теперь уже для того, чтобы одуреть, заснуть, дойти до того состояния, которое дамы определяют словами "нажрался, как свинья"".

04 июля 2002

Просьба о помощи

Кто мне может подсказать — где продаются сортирные гуси из белого фаянса. Гусь этот внутри пустой, из задницы у него торчит ершик для говна, выражение морды у него весьма идиотское. Если присмотреться, то на шее у него галстук. Рост гуся невелик — в полунитаза. Кто видел гуся?

04 июля 2002

История об Иване Купала

Год назад приключилась со мной такая история: получил я приглашение на один вечер. Здравствуйте, дескать, дорогой товарищ, приглашаем вас на наш традиционный пятничный вечер, заходите. В музее Пришвина соберёмся. А делать мне в тот день мне было решительно нечего, какой-то ужас стоял в горле и неясное предчувствие больших жизненных наказаний.

Поеду, решил я. Тем более, Пришвина я люблю, а в музее ни разу не был. И стал собираться. Но в последний момент перечитал приглашение, и смотрю — состоится оно в деревне Дунино.

Где же, думаю, эта деревня? Раскрыл атлас — нету деревни такой под Москвой. Позвонил своему бывшему преподавателю Федякину.

— А, — говорит он. — Хорошо. Значит, в Елец едешь?

— Какой Елец? — начинаю нервничать я. Какой-такой Елец? Я сегодня, буквально через два часа ехать должен.

И тут ещё больше напугался. Потому как ещё раз перечитал приглашение, а там время указано — полдесятого вечера. Только в этот момент до меня дошло, что это вечер накануне Ивана Купала.

Эх, значит, собрались какие-то упыри, видать, и решили сделать меня бессмертным русским писателем. На свой, правда, манер. Упырский.

Но ехать надо. Перекрестился, плюнул в угол и отправился в странствие.

Там ярко полыхал костёр, кричали что-то люди с горелым мясом в руках. Было такое впечатление, что ворох родственников-вурдалаков приехал на дачу, забыв, что хозяин умер. Однако, особенно они не шалили — только местный волк-оборотень, охранявший дом укусил за жопу некую гостью.

Медленно я сделал шаг в сторону и двинулся по тропинке вдоль кривого и холмистого участка. Трава была по пояс, в ней кто-то шуршал и пыхтел. Тихо отворилась калитка, и по каким-то буеракам я вышел к реке. Огромный масляный блин луны лежал в тихой воде.

Вдали слышалась протяжная песня на иностранном языке.

Я ступил в воду — течение оказалось неожиданно сильным, но я дошёл по дну почти до середины. Песня сменилась протяжным воем, а на обоих берегах стали видны огоньки. Там и сям длинноногие девки сигали голой жопой через костёр, в кустах попискивало и похрюкивало.

Внезапно я оступился и парное молоко главной московской реки сомкнулось у меня над головой.

06 июля 2002

История к сороковому дню

Был у меня знакомец. Я как-то писал к нему "Вот нас с тобой за внешнюю похожесть друзья называют родственниками. Даже братьями. А ведь как мало у нас общего. То есть, я даже в этом не уверен, что мало. Мы видимся с тобой по чужим поводам. Первый раз это случилось в восемьдесят пятом, кажется. Осенью. На промозглой площади Маяковского, перед театром Сатиры".

Он таскал ко мне в гости длинные, как обойные рулоны, свои тексты. В текстах сновали гобблины и орки. Я относился к ним скептически, всё это литературой не считая. Кажется, они до сих пор лежат на антресолях в квартире моей одноклассницы, эти его опыты. А я бредил Тыняновым и Шкловским, ОПОЯз катил свои буквы-круги в моих рукописях, и одинаковые слова у нас значили — разное. Но вот он напечатал с десяток книг и стал известным в своём кругу.