Живой Журнал. Публикации 2010

Это другое. Что ясно читается? Начиная «Анну Каренину», Толстой знал, что она покончит жизнь самоубийством. Что изменит мужу и уйдет к любовнику. Что свет ей этого не простит. Выхода у нее не было. Но как это произойдет, кто виноват, какой смысл описываемых характеров — об этом он не знал, начиная писать. Он сразу же знал, что Нехлюдов предложит женщине, которую он когда-то соблазнил, женитьбу, чтобы спасти проститутку. Но что произойдет в результате конфликта, что раскроется людям, кто воскреснет в результате борьбы религий, любви, сложности жизни — он не знал… Сюжет — не способ заинтересовать читателя, а способ анализа жизни, превращения внешнего — во внутреннее, снятие привычного…

Наверное, — говорю я, чтобы подбросить веток в незатухающий костер мысли Шкловского, — наверное, сюжет раскрывает все новые варианты анализа характеров?

Разумеется… Могла ли Анна остаться верной мужу? Почему нет выхода? Почему Вронский, по собтвенному признанию, «такая же здоровая говядина»» как и принц, которого он сопровождает? Почему в родильной горячке Анна Каренина замечает, что оба — и муж, и любовник — Алексеи? Наверное, Алексей Каренин, большой чиновник, мог быть хорошим человеком, но он включен в нечеловеческие отношения. Поэтому свои нечеловеческие отношения к Анне он оформляет законом религии…

И, задумавшись, продолжает:

Раньше я писал о том, как сделана «Шинель» Гоголя. Я шел от сюжета к жизни. Теперь понимаю: сюжет меняется потому, что меняется характер взаимоотношений людей в мире. Греческая трагедия основывалась на мифах, мифы были созданы давно, но изменился анализ взаимоотношений, изменились характеры, обоснования событий, а значит — изменился сюжет. Тысячи раз рассказывалось о том, как изменила женщина. Пьеро тысячу раз терял Коломбину. Об этом Чаплин поставил фильм «Огни рампы», об этом писал трагические стихи Блок, писал Маяковский. Мотивировки несчастья всегда разные, хотя кажется, что те же. Меняется образ влюбленного. Меняется сюжет.

Разговор переходит на фильм «Баллада о солдате». Шкловский говорит, что герой — почти мальчик — на войне должен был ощущать «тень страха», лежащую на нем. Солдат, видевший смерть, жаден к жизни. Мимолетная любовь в фильме дана романтично, без этой тени жадности жизни. Я пожимаю плечами. Не очень согласен. А Шкловский неожиданно говорит:

— Если бы Адам был солдатом, то он съел бы яблоки в саду еще зелеными…

Извините, если кого обидел.

25 декабря 2010

История про сестёр

В воспоминаниях Огнева есть страница о сёстрах Суок.

Вообще, сёстры — это что-то особенное, специальный образ и в русской литературне и в истории русской литературы. К примеру, были сёстры Брик-Триоле.

И были, разумеется, сёстры Суок. Литературнее судьбы не придумаешь, меж тем, хлеб их был горек, и всё вовсе не было так радужно, как писали потом беллетристы.

Итак, Огнев пишет: «Какими разными были эти сестры Суок!

Я знал их — Серафиму, Лидию, Ольгу. Серафима Густавовна побывала — поочередно — женой Нарбута, Олеши, Шкловского. Лидия Густавовна была женой Э. Багрицкого, сын их Сева погиб на Южном фронте. Ольга Густавовна после ухода Серафимы от Олеши вышла за него замуж.

На даче Шкловских, в Шереметьевке, я встречал трех сестер вместе. Помню рассказ Ольги о том, как попала в ссылку Лидия.

Она вызвалась пойти на Лубянку по делам Нарбу— та, жалея испуганную сестру. Взяла зонтик, хотя погода не предвещала осложнений. Там было много народу в приемной. Все терпеливо ждали. Время от времени из комнаты выходил офицер и тихо разговаривал с вызванной им женщиной (были одни женщины). Некоторые уходили со слезами, большинство — молча. Но по их виду было нетрудно догадаться, что ни одно из заявлений не удовлетворено. Порой выкликали фамилию, и тогда просительница скрывалась за дверыо кабинета. Л.Г. просидела часа три. Под влиянием нервного напряжения и ощущения полной бессмысленности затеянного ею она сорвалась, стала постукивать зонтиком о пол, приковывая общее внимание. Как только очередная жертва «разбирательства», содрогаясь, в слезах, покинула приемную, деликатнейшая Л.Г. — она потом много раз вспоминала и не могла понять, что это на нее нашло, — закричала: «Чего мы ждем! Мы не добьемся здесь справедливости». Это была, конечно, истерика. Офицер, который уже входил в кабинет, оглянулся и довольно спокойно произнес: «Гражданка, да, вы, вы, пройдите за мной». И вежливо пропустил даму вперед.

Л. Г. вошла в кабинет.

И больше не вышла…

Потряс меня рассказ ее о том, как она в темные зимние утра, проваливаясь по колени в снегу, брела семнадцать километров доить коров по снежному полю, как напал на нее волк, как чудом осталась жива. Все рассказы Л.Г. были тихими, ровными и грустными, как степь, которая вставала и передо мной, увы, известная и мне и моей семье…

Л.Г. была волевая женщина, с достоинством пронесшая свой крест.

О.Г., совсем не похожая на волевых сестер, была мягка как воск и постоянно витала в эмпиреях.