Живой Журнал. Публикации 2010

Но и волевыми С.Г. и Л.Г. были по-разному. С.Г. подчиняла себе близких ей людей, Л.Г. жила для них.

У меня в записной книжке за 1960 год записан адрес: Чайковского, 18, кв. 269, 8-й этаж. Я был у Лидии Густавовны в гостях. Она рассказывала о ссылке, Севе. Так впервые я услышал имя Елены Боннэр. Потом и увидел. Мы снимали одно время в Переделкине часть дачи у обрусевшего немца Кайзера, во флигеле на том же участке жили Ивичи. Они и познакомили нас с Боннэр. Но это, как говорится, было чисто шапочное знакомство, которое продолжения не имело. Могли ли мы знать, какую судьбу уготовит жизнь этой незаурядной женщине!

А с Севой мне довелось «встретиться», готовя пластинку в моей серии «Реквием и Победа». Поэты читали стихи погибших своих товарищей. Стихи Вс. Багрицкого читал Григорий Поженян.

Когда сгорела дача Шкловских в Шереметьевке, обгоревший портфель со стихами Нарбута был, пожалуй, единственной незаменимой вещью изо всего, что удалось спасти на пепелище.

Серафима Густавовна, когда они вернулись из Ялты, обнимала меня и плакала.

Я понял: ей вовсе не дачу было жалко — память о своей молодости. Дача была казенная, временная. Память о Нарбуте жила вместе с ее, Серафимы Густавовны, покровительством творчеству поэта, которого Катаев так ясестоко обозвал Колченогим. Прочитав «Алмазный мой венед», С.Г. тоже плакала, Катаев в романе расправился и с ней самой. Шкловский кричал, что пойдет «бить ему морду». Вытерев нос и сразу перестав плакать, С.Г. сказала: «Этого еще не хватало! Пойдем спать, Витя».

Чеховские три сестры хотели в Москву.

Три сестры Суок в Москву приехали. Но счастья это им в конце концов не принесло.

Все они похоронены порознь. Как жили».

Извините, если кого обидел.

26 декабря 2010

История про те же мемуары

В тех же мемуарах Огнева есть такой эпизод: "Как-то Шкловский, Ираклий и я (за рулем была Вива, жена Ираклия) ехали из Риги. На лесной просеке перед отвлекшейся от руля Вивьеной неожиданно возник велосипедист. Минута, визг тормозов, и мужчина с седым ершиком лежит у сосны, а велосипед — у другой, через дорогу. Можно себе представить наш ужас. Но вот мужчина садится как ни в чем не бывало, вынимает из карманчика блокнотик, маленький карандашик и говорит с легким латышским акцентом: «Брюки». И что-то записывает. Потом, указав на велосипед: «Велосипед». Шкловский и Андроников натянуто улыбаются, Вива продолжает тихо всхлипывать. Седой ежик, приставив карандашик к своему виску, продолжает: «Возможно, сотрясение». И записывает.

Тут уже не выдерживает Ираклий. Он, подавляя смех, спрашивает: «Итого?» Седой, вставая, отряхивается и серьезно называет сумму общего ущерба. «Вас подвезти?» — всхлипывает Вива. «Нет, благодарю», — берет у Ираклия деньги, пересчитывает и, толкая велосипед, уходит, слегка прихрамывая.

Боже, как мы счастливы, что велосипедист жив, доволен. Все обошлось. Только Вива продолжает плакать смеясь и смеяться плача.

Дальше все это повторяется, начиная со скрипа тормозов — уже в изображении Ираклия. Мы идем, приседая от хохота, — все, включая Ираклия. Со стороны это похоже на то, что мы идем… на корточках.

А вечером на террасе Шкловских, в «шведском домике», картина полностью, с добавлением ряда деталей, воссоздается Андрониковым — и я уже не могу отделить факты от вымысла.

Знал ли я серьезным Андроникова? Знал. Он был напористо-азартен, но серьезен в отстаивании качества записей пластинок, например. Мы работали с ним в Худсовете Всесоюзной студии грамзаписи.

А однажды я видел и вовсе не похожего на себя Ираклия Луарсабовича. Дело было позднее, что-то около одиннадцати вечера, шли записи на ТВ, на Шаболовке. И у меня, и у него был прямой эфир. Отговорив свое, я вышел за кулисы. Там, перешагивая через толстые кабели, нервно ходил взад-вперед Андроников. Лицо было озабоченным, он хрустел суставами сжатых пальцев.

— Что-то не так? — спросил я, ожидая потока шутливых возгласов. Но шуток не последовало.

— Просто я волнуюсь. Мне выступать.

— Вы волнуетесь, вы? — Для меня это было неожиданностью.

— Всегда, мой друг, постоянно".

Извините, если кого обидел.

28 декабря 2010

История про хозяев

Ходил в гости к писателю Юзефовичу. Я его давно люблю, причём обнаружил у него ещё десять лет назад одно важное качество — он добрый. Сейчас умного писателя фиг найдёшь, но я, по крайней мере таких знаю. но вот если он поверх этого ещё и добрый — то это невиданная редкость. Я слушал Л.А. и думал, что вот дал Бог человеку — и дурные книги он как-то добро ругает, хоть и возмущается неподдельно. Я вот человек уксусного брожения, придумал бы какую-нибудь метафору, самонаклеивающийся ярлык, молча зарезал бы кого в подъезде… Нет, есть у кого учиться другому пути.

Причём вспомнили Олега Куваева — нет, не сгинувшего куда-то творца сгинувшей тоже "Масяни"[3], а автора "Территории".