Живой Журнал. Публикации 2010

Пассажиры сбежались на одну сторону — глядеть на изломанные шпалы и витые рельсы. Сбежались так, что я испугался, как бы электричка не составила компанию товарняку. Когда, наконец, я приехал в Тулу, то небо вдруг насупилось, и внезапно пролился такой дождь, что казалось, будто там, наверху, кто-то вышиб донышко огромного ведра. На секунду я задохнулся — в дожде не было просветов для воздуха. Очень хотелось прямо на глазах у прохожих, несомненно, творцов автоматического оружия, стянуть с себя штаны и отжать их как половую тряпку. Носки, в два фильтра перекачивали воду туда и обратно. Хлюпая обувью, на поверхности которой сразу появились пузыри, я добрался до автостанции. Дали мне посидеть на переднем сиденье, откуда — по ветровому стеклу — было сразу видно, как прекращается дождь, подсыхают на ветру его капли, и вот он снова начинается…

Тогда я разглядывал дождь и размышлял.

Вот, можно ещё придумать себе спутницу. Пусть это будет небедная интеллигентная женщина. Пускай так же, она довезёт меня до Ясной Поляны на собственной машине. Тут я хотел сказать: "на собственном "Мерседесе"", но понял, что это название уже стало пошлым.

Итак, машина едет по России, стучат дворники, а мы разговариваем о русской литературе.

— Всё же Толстой был странным писателем, — говорю я, пытаясь стряхнуть пепел с сигареты в узкую щель над стеклом. — Вот Гоголь был правильный русский писатель. Другие писатели как-то неумело симулировали своё сумасшествие. А Гоголь был настоящий. В отличие от эпатажника с девиантным поведением Толстого, Достоевского со своей дурацкой эпилепсией. Гоголь был честным, абсолютно ёбнутым на голову. А Толстой переписывает романы, покрывая листы своим неудобоваримым почерком, затем делает вставки, потом записывает что-то поперёк строчек. Методом последовательных итераций (я говорю это моей спутнице кокетливо, как человек, осенённый естественным образованием), методом последовательных итераций он приходил к тому, что часто отличалось от первоначального замысла. Однажды посчитал, кстати, "Войну и мир" и "Анну Каренину" вещами зряшными, нестоящими.

Дама в этот момент лихо обгоняет чьи-то старенькие "Жигули".

Тут я задумываюсь внутри своего сна. Что, если читатель (или, не дай Бог, моя спутница) решат, что я просто пошляк, который издевается над великим писателем земли русской?!

Мне эта мысль отчего-то неприятна.

Очень хочется убедить читателя в обратном — о моей гипотетической спутнице в этом ключе я боюсь и думать.

Тогда я продолжаю:

— Что я люблю у Толстого, так это несобственную авторскую речь, нет, не ту, которая становится явной, когда собирается в главы, вызывая стон у школьниц, а междометие, комментарий к фразе главного героя. Вот скажем такой пассаж:

"Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ей эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим".

Ну, каково?!..

Однако, когда я в этой истории, мешая настоящее, прошедшее, давно прошедшее и прошедшее-давно-совершённое время из моего несовершенного прошлого, неловко спрыгнул на обочину, небо успокоилось, внезапно сдёрнув с себя тучи как купальный халат.

Дорога свалилась с холма и выбежала к гнезду экскурсионных автобусов.

Когда я приехал туда в первый раз, то в окошке одной из привратных башен была выставлена табличка: "На сегодня все билеты проданы. За проход на территорию заповедника — пятьдесят копеек".

Брать полтинник было некому.

Это уже потом ходил я внутрь безо всяких билетов, оттого что в музей меня звали специально. Задружился я и с потомком Толстого, и прекрасными барышнями, что работали в заповеднике. О, они были куда прекраснее придуманной спутницы!

Слышал я от них всяко разные байки.

Например, историю о том, как женщина на могиле Толстого вымаливала себе иностранца, и действительно потом вышла замуж. Уехала, значит, из Ясной поляны и из страны. Была и история про дорогу на Грумант — маленькую деревеньку в окрестностях, что названа так была дедом Толстого в честь его бытия на Русском Севере. По этой дороге, незатейливому просёлку было немудрено заблудиться и сотрудникам толстовского заповедника. Бурый туман из Воронки, Мистическая история про часы, что слышно за километр от могилы Толстого, когда они бьют полночь в доме Волконских. Ну, ясное дело, говорили мне, Волконских-то звали Волхонскими. Со значением "волхвов", значит.

Рассказывали всё это молодые женщины. Было у них особое сестринское братство работниц заповедника. Словно монастырь. И особо они тревожились о тех, сёстрах, что ушли в большой мир.

Потом они познакомили меня с местным фотографом.