Живой Журнал. Публикации 2011

Но ничего ещё не было решено, и никто не знал, что этой коммуне остаётся ещё месяц, а сроки её комиссаров уже сочтены.

Но я рассказываю эту историю ещё вот почему. Эти месяцы, проведённые ненастоящим чиновником Временного правительства в Персии оставили большой след в русской литературе. Они оставили удивительный след — и не только в книге, которая называется "Сентиментальное путешествие".

Если внимательно читать роман "Смерть Вазир-Мухтара", то среди описаний того, как тонко и жалобно стонут чумные люди в глиняных хижинах под Гюмри, как едут по персидской дороге русские казаки, как собирают мёртвых по частям — то обнаружишь Персию восемнадцатого года и командира конной батареей в ассирийских войсках в Северной Персии Лазаря Зервандова, что уходит со своим народом на юг, к Багдаду.

Война в Персии похожа — потому что на ней одинаково низко ценится человеческий матерьял. Эта оценка не зависит от того, какой век на дворе — девятнадцатый или двадцатый.

Гюмри теперь снова называется Гюмри, а известен он был как Ленинакан. Там и раньше строили странно — это оборачивается бедой при землетрясениях.

И южнее тоже самое. Шкловский писал про те дома так: "Я видал много разрушения. Видал сожженные галицийские села и дома, обращенные чуть ли в непрерывную дробь, но вид персидских развалин был нов для меня.

Когда с дома, построенного из глины с соломой, снимают крышу, дом обращается просто в кучу глины".

Сентиментальное путешествие Шкловского оборачивалось грибоедовской дорогой.

Среди финального перечисления примет времени на последней странице "Сентиментального путешествия" есть история про гробы. "С нами шел вагон с гробами, и на гробах было написано смоляной скорописью: «Гробы обратно»".

Когда Пушкин путешествует, приближаясь к линии фронта, ему навстречу едет гроб. И мы знаем уже, что это гроб Грибоеда.

Грибоед едет обратно.

Всё в литературе связано.

Извините, если кого обидел.

14 мая 2011

История про шорты и бурление общественной жизни

Какой-то странный хмурый день.

Я с утра отчего-то наткнулся на интернет-телевидение, а именно короткую передачу "Шорты Быкова", хотя конечно это "short" имеется в виду. Там Дмитрий Львович говорил о Гришковце — на это ещё наложилось то, что я вчера отчего-то посмотрел в обычном, не интернет, телевизоре, как дети задают вопросы Гришковцу.

Это был очень странный опыт — возвращение Гришковца.

Я-то думал, что эту тему я от себя отставил, но рассуждение моё было даже не в этом, а в том, как мы говорим о живущих людях, наших современниках, даже — как мы говорим о знакомых.

Читая сейчас огромное количество мемуаров, я сталкиваюсь с проблемой злословия, которое мы часто разделяем с давно умершим мемуаристом.

Так вот случай Быкова очень странный, совершенно иной. Сначала я подсмотрел, как он хвалит журналистку Радулову, за то, что ей невозможно не сопереживать, а потом Гришковца, за то, что он талантлив.

То есть, это была такая Надежда Мандельштам наоборот.

Ладно, Радулова, давно ставшая символом скрытой и открытой рекламы мне сейчас не очень интересна. Может, в ней скрыты какие-то тайны души — но это как я обычно вспоминаю анекдот о человеке, который жаловался, что ему в окно показывают голые жопы. Когда пришла комиссия, он объяснил, что если залезть на шкаф, вытянуть шею в форточку, то там можно увидеть окошко банной раздевалки, и это его волнует.

Случай условной "радуловой" мне представляется простым — то есть это несложная провокация. Нужно написать простой текст с простым посылом, мужики — сволочи, эсэсовская форма красивая, а красноармейская — нет, девушке нужно дарить бриллианты и всё такое. Это канализирует общественные эмоции, и сотни человек будут до хрипоты спорить, заслуживают ли современные девушки эсэсовской формы и все ли мужики носят брюлики. А счётчик стучит-стучит, — как пел в забытой ныне песне Юрий Визбор. Монетизация этого движения напоминает строительство гидроэлектростанций — выговаривание народной массы производит электрические, электронные деньги.

Вот случай Гришковца не так прост. Дело-то в том, что не нужно быть старожилом Живого Журнала, чтобы помнить, что с ним случилось.

И когда любезный моему сердцу Дмитрий Львович (мы все ещё будем писать мемуары о том, как гуляли по Тверскому бульвару и увидели, как Быков шёл навстречу, остановился, записал что-то в книжечку, и побежал дальше: "Ах, как жаль, что "Нигде кроме как в "Моссельпроме" читает Михаил Ефремов")) говорит, что Гришковец — удивительно талантлив и пишет всё лучше и лучше, тут Бог ему судья. Мне сомнительна мысль, что Гришковец пришёл в Сеть для того, чтобы исследовать странную межеумочную прослойку его ровесников. Сомнителен, да. Но я, может, чего-то не знаю.

Но вот когда мне рассказывают, что вот Пушкина с "Борисом Годуновым" тоже не поняли, скоты, лучшую русскую пьесу не приняли, а вот Гришковец… Тут бы я поостерёгся.

То есть, там ещё выходило, что автор раним, и толпа травит его.