Живой Журнал. Публикации 2012

Про Некипелова устно рассказывали старшие товарищи, что он родился в 1928 году в Харбине, но семья его вернулась в СССР, и хоть мать была арестована, он стал военным медиком. Несмотря на это, Некипелов пошёл по кривой диссидентской дорожке, был преследуем советскими карательными психиатрами и умер через два или три года после своей эмиграции, в Париже. В 1989, стало быть, году. Много позже, когда "посев" и "грани", стало для меня чем-то иным кроме сельскохозяйственно-слесарного, я прочитал стихи Некипелова, и они всё время как-то неудобно ложились на душу. Не сказать, что они не задевали меня (хотя, посмотрев фильм "Маерлинг", я нашёл его изрядно пошлым), но дело не в этом. У Некипелова было такое стихотворение о крымском татарине, что был выслан, но решил посетить отчий дом. Но через некоторое время мне стало что-то мешать в этом тексте, какая-то его прямая агитационность — но образы были сильны. Кости там, опять же… А юноша я был впечатлительный.

Но вот один человек мне сказал, что никогда татары, ни даже крымские татары не хоронили своих предков в огороде.

Нормальным образом носили на кладбище. А это всё — для красоты. Чтобы пострашнее.

Я — крымский татарин. Я сын этих солнечных гор,
К которым сегодня прокрался украдкой, как вор.

Брюзгливый чиновник, потупивши рыбьи глаза,

Мне выдал прописку… на двадцать четыре часа.

Поклон Аю-Дагу и сизой, туманной Яйле!

Как долго я не был на горестной отчей земле!

Вот дом глинобитный, в котором родился и жил.

Ах, как он разросся, посаженный дедом инжир!

А наш виноградник и крошечный каменный сад,

Как прежде, наполнены праздничным звоном цикад.

Тверды и упруги, темны от дождей и росы,

Как дедовы руки — бугристые мышцы лозы.

Мускат дозревает! Да мне урожай не снимать.

Крадусь по задворкам отцовского дома, как тать.

Вот белый колодезь и тоненький, певчий родник…

В саду копошится какой-то лихой отставник.

Он погреб копает (а может быть, новый сортир?).

Ах, что он наделал — он камень в углу своротил!

Плиту вековую под старой щелястой айвой,

Где все мои предки лежат — на восток головой!

Он думает — козьи, и давит их заступом в прах, —

Священные кости… Прости нечестивца, Аллах!

Как долго и трудно мы смотрим друг другу в глаза.

Он кличет кого-то, спуская гривастого пса.

Не надо, полковник! Я фруктов твоих не возьму.

Хозяйствуй покуда в моем глинобитном дому.

Я завтра уеду обратно в далекий Чимкент.

Я только смотритель, хранитель отцовских легенд.

Непрошеный призрак, случайная тень на стене,

Хоть горестный пепел стучится и тлеет во мне.

Я — совесть, и смута, и чей-то дремучий позор.

Я — крымский татарин, я сын этих солнечных гор…

И, кстати, чтобы два раза не вставать, есть ещё песня Галича "Мы похоронены где-то под Нарвой", о том, что после Освенцима писать стихи всё-таки можно, но на охоту ездить уже неловко. Следуя знаменитой бритве, нужно сказать, что Галич не был чрезвычайно аккуратен в метафорах, или просто не был аккуратен. где «В сорок третьем погибла пехота»… Дело в том, что бои под Нарвой шли с с февраля по июль 1944 года и безвозвратные потери были около ста тысяч человек. Ну, а рифмовать «в сорок четвёртом пехота» — неохота. В сорок третьем под Нарвой хоронили только немецкую пехоту (ну или испанцев из "Голубой дивизии"), и встать в крестах они вполне могли, но это вряд ли тот эффект, на который рассчитывал автор. Впрочем, я очень странно отношусь к этим песням, в них есть какая-то ложка пафосного дёгтя, не говоря уж о том, что я не люблю исполнение автора, когда он играет голосом. Но это мнение внутреннее и проверке не подлежит.