Живой Журнал. Публикации 2012

А однажды, на каком-то бестолковом мероприятии, на конференции или съезде бывших тогда в силе писателей, литератор Бочёнкин, сидя рядом в автобусе, толкнул меня локтем в бок — вот, смотри, Шульман. Я ударился лбом о стекло и опять не увидел ничего — только слякоть и несколько смазанных фигур.

Между тем, Шульман определенно существовал. Это я знал наверняка и потому еще что, девушка, по которой я вздыхал, была увезена Шульманом куда-то, а другая моя знакомая говорила:

— Знаешь, к нам вчера пришел Шульман и пел. Знаешь, он пел, он пел, как… Как викинг!»

И я представлял себе рыжебородого викинга, размахивающего мечом, а другой рукой обнявшего носовое украшение своей стремительной ладьи. Итак, Шульман, существовал на самом деле, в чем я потом и удостоверился. Он оказался высок, светловолос и, действительно, имел нордические черты.

Но, главное, он был интересен.

Учился он в Тюбингине. Мне понравилась его мысль, что у каждого иностранного слова, пришедшего к тебе, должны быть мать и отец — обстоятельства и история рождения. Я не помнил, что за слово он приводил как пример, но он хорошо рассказывал о бензоколонке, сидя на которой в ожидании машины, он учил словарь. И вот, слово было выучено именно там и накрепко связывалось с людьми, которые окружали Шульмана, везли его куда-то и говорили с ним. И это было правильно, потому что слова чужого языка, если они не всыпаны тебе в младенческую память, приходят не просто так. Они всегда имеют не только собственное значение, но и собственную историю, припасенную именно для тебя. А раз у слова есть собственная жизнь, значит, оно имеет родителей.

На всяких международно — германских литературных мероприятиях Шульман был что-то вроде Cherry on the Top.

Всем немцам он читал свое эссе о времени, которое, в отличие от эссе какой-то неизвестной девушки не получило премии в пятьдесят тысяч марок.

А потом мы сидели ночью за столом в какой-то ужасно запущенной квартире посреди Вены и вели разговор о Послании и образе Бога — типа о книге пророка Иезикиля. История про то, что можно вставить в раздел о бессмысленности получении героем сокровища — история про три желания и колбасу. История бродячая, а приз в ней в том, что стали они жить-поживать да добра наживать.

Что-то было важное в этой истории с супругами, но я забыл эти обстоятельства.

Шульман написал книжку о Набокове — мне эта книжка не нравилась. Меня она не раздражала, а вот моего приятеля раздражала ужасно. Когда я намекнул ему, что Шульман любит Набокова, вот и говорит о нём, он начал топать ногами:

— Набоков — это такой писатель, по поводу которого всяк имеет что сказать.

Но я не стал спорить, потому что имел, что сказать, но книги про Набокова не написал.

Ещё я с Шульманом ругался как велосипедист с велосипедистом — потому что я велосипедист осторожный, а он какой-то стремительный.

Но пострадал он не от велосипеда, а от каких-то упырей.

А когда ночь текла по Вене мы говорили о том, что в «Пнине» сцена с чашей в раковине — на самом деле «моление о чаше». Моление о том, чтобы пронесло. Пронесло не чашу, а как раз наоборот, её исчезновение. Старый, беззубый Пнин… Человеческий вариант Набокова. И я, малосентиментальный в общем-то человек, чуть не плакал, читая это место. Перечитывание «Пнина» было сродни расчесыванию раны. Тут уже не замечаешь ошибку Пнина, когда он слову logika сообщает «она» и «её» — «her».

Мог бы рассказать, что в Pale fire на странице 63 написано «not text, bat texture». Нет, про это, кажется мы в Москве уже говорили.

А роман Айрис Мэрдок «Черный принц» вызывал у меня все время ассоциацию с «Лолитой» Набокова. Шульман говорил, что прочитал «Черного принца» когда болел скарлатиной в армии, и этот роман произвел на него просто-таки физиологическое впечатление. В смысле — потряс. И, говорил Шульман, роман Мэрдок замечательный, хотя в нем досказано и объяснено то, что, может быть, не надо было досказывать и объяснять.

Я так не думал, но сейчас я о другом.

Чтобы два раза не вставать, я вот что скажу — за каждой гражданской позицией стоит живой человек. Он не единица из криминальной статистики, и не один из поводов к сетевым спорам.

Человек живой. И это человека бьют по голове и он вместо того, чтобы держать новорождённого сына на руках, лежит в больнице.

Извините, если кого обидел.

19 февраля 2012

История о том, что два раза не вставать

Вот Эппель умер, и оттого я почувствовал некоторую обиду.

Про Асара Эппеля написали много всяких статей, и я ещё думал, соваться ли мне с этим в пространство.

А потом как хлопну себя по лбу: что ж я такое думаю, я ведь помню его слишком хорошо.

И слишком хорошо помню, что он был добр ко мне.

А я сидел в жюри разных премий, которые он не получал.

По-моему, это ему было обидно. Но он как-то подошёл ко и стал меня утешать, чтобя я не тревожился об этом. Эппель открыл мне Бруно Шульца.