Живой Журнал. Публикации 2012

Это были даже два письма, где говорилось «что везде, где в книге моей действуют и говорят исторические лица, я не выдумывал, а пользовался известными материалами» и «Анекдот о бросании бисквитов народу почерпнут мною из книги Глинки, посвященной государю императору», «Ежели вы не нашли того места, то только потому, что не брали в руки. …Пожалуйста найдите и напечатайте. У меня на беду и досаду пропала моя книга Глинки». Но у Глинки ничего про эти бисквиты нет, а есть вот что: «Благовест продолжался. Государь двинулся с Красного крыльца. Двинулось и общее усердие. На каждой ступени, со всех сторон, сотни торопливых рук хватало за ноги государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами. Один кричал: Отец! Отец наш! Дай нам на себя наглядеться! Другие восклицали: Отец наш! Ангел наш!

…На Красном крыльце во время государева обеда происходил непрерывный прилив и отлив народа. Государь обращал взоры к зрителям и дарил их улыбкою приветливою. Июля 13-го Петр Степанович Валуев, находясь в числе приглашенных к обеду и привыкнув говорить с государем голосом сердечным, сказал: "Государь, смотря на вас и на народ, взирающий на вас, скажешь: что общий отец великого семейства — народа русского вкушает хлеб-соль среди радостной, родной своей семьи».

Тем Шкловский и заканчивает пример.

Комментаторы толстовского текста ссылаются на Эйхенбаума, который обнаружил нечто похожее в книге А. Рязанцева “Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 г.”, вышедшей в 1862 году: “…император, заметив собравшийся народ, с дворцового парапета смотревший в растворенные окна на царскую трапезу, приказал камер-лакеям принести несколько корзин фруктов и своими руками с благосклонностью начал их раздавать народу”. Эйхенбаум считал, что Толстой “описывал эту сцену на память и заменил фрукты бисквитом”. Вероятнее другое — идеи Толстого требовали этой сцены (а она то и дело повторяется в разных странах и в разные времена), она ему была нужна, была естественна — и вот появилась.

Нельзя сказать, что Толстой описывает войну вольно. В русском языке это означает, что он небрежен с источниками. Вовсе нет, он источники знает, но сознательно интерпретирует иначе. Вот он пишет о том, что «Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге французов составляли отдельные от хода сражения действия» — но это не так, он спорит с общественным мнением, что как раз к моменту написания «Войны и мира» воспринимало Бородинское сражение как результат гениальных решений Кутузова. А в рамках идей романа, лучше бы оно было результатом хаотических движений войск, подчинённых лишь провидению.

Парадоксально, но у Толстого Провидение, русский Бог, несёт более смысла, чем исторические свидетельства.

Отечественная война становится более религиозной, чем можно вывести из мемуаров и документов.

Сейчас Толстого назвали бы постмодернистом. Если внимательно почитать, то видно, как он докручивает образы — вот был маршал Ней, признанный символ храбрости и самоотречения. У Толстого «Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр».

При этом Ней прикрывал отход всей армии, дрался отчаянно и вывел остатки своих солдат по тонкому через Днепр, сам пойдя первым.

Его действия высоко ценил противник, то есть русские Владимир Иванович Левенштерн (1777–1858), генерал и мемуарист, писал: «Ней сражался, как лев. Этот подвиг будет навеки достопамятен в летописях военной истории. Ней должен бы был погибнуть, у него не было иных шансов к спасению, кроме силы воли и твердого желания сохранить Наполеону его армию».[36]

То есть, Толстому нужно было показать, что военное искусство — только часть отвратительной стороны войны, наполеоновская машина порочна, так и маршал Ней со всеми своими эполетами и славой пал жертвой этого.

После своих рассуждений Шкловский делает главный вывод: «"Война и мир" вообще носит на себе черты одновременно модернизирования героев и их архаического идеализирования».

На самом деле, Шкловский отстаивает не право Толстого на интерпретацию, он отстаивает право на «энергию заблуждения», в том числе на свой метод описания мира, в котором, вслед Толстому, много этой энергии и много заблуждений.

Как расскажешь, так и будет. Всё определяется свойствами рассказчика.

История, которой мы питаемся, ими и создаётся.

Извините, если кого обидел.

09 августа 2012

История про то, что два раза не вставать

А., сидя на дачной веранде рассказывала, что исчезло умение носить длинные юбки.

Она делала в ответ на мои разглагольствования о том, что профессиональные литераторы провалились туда, где, уже сгнили избыточно многочисленные учителя фехтования и выездки.