Живой Журнал. Публикации 2012

Я поговорил с несколькими друзьями (я с заочным уважением отношусь к их мнению, как специалистов, несмотря на всю их алкоголическую разнузданость), и они начали петь песню о начале XX века. Про то, какой ад творился на биржах США в час перед рассветом — то есть, перед выработкой общих правил каннибализма. Но тут я осторожничаю — я хорошо помню, как в одном советском фильме разводили пилоты случайную корреспондентку газеты «Пионерская правда». С short-selling, кстати, интересная история. Если проследить динамику запретов на них, то, кажется, можно вывести много интересного касательно развития общественной нравственности (ну или того, что под ней понимают). А вот, прямо навскидку, из новостей лета 2012 года: «Франция, Италия и Испания продлевают на запрет short-selling». Конечно, дело не в самой порочности (или непорочности сделки), а в том, что они раскачивают экономику, буде она зависима от фондового рынка. То есть, система защищается в том случае, когда ей угрожают, а если пауки в банке ждут друг друга с нулевой суммой — пусть забавляются шортами. Ну и стреляются в чужих приёмных.

Нужно сказать, какой прок из этой истории. Те, кто воспринимали эту историю через образ из советского фильма (Там, в отличие от оригинала Уильямс ещё и стреляется прямо в приёмной. Кстати, в детстве мне казалось, что Уильямс — не лишённый благородства отец того самого убитого Додсоном подельника Боба, но ничего не знающий о смерти сына), могли думать, что с ним вышла просто досадная неприятность. А Додсон ему не помог — ан нет, Уильямс был ровно такой же упырь. И игра его даже более рисковая, чем риск остаться без лошади. Это как если бы неудачливый Боб хотел сперва застрелить Додсона, но его лошадь сломала ногу, и это помешало вытащить револьвер. (Хотя в оригинальном рассказе грабитель Боб слишком туповат для этого).

Извините, если кого обидел.

10 августа 2012

История про то, что два раза не вставать

Вот скучная правда. (Давно хотел куда-то эту правду записать, и запишу — чтобы не растерять мизантропии): вот был у человечества довольно большой период производства Мандельштамов.

То есть это был период производства литературы.

Как всегда, в добыче и производстве, по началу, лет двести назад были самородное золото. Затем возникла некоторая индустрия (а индустрия — это не Литературный институт, это модель жизни — с парижскими и непарижскими кафе, это общественный договор с писателем, в котором невидимыми буквами написано, что он будет писать, а его будут читать (и платить), это журналы — толстые и тонкие, это культ литературы в школе (не только в советской), и вот всё это громоздкое сооружение, разогналось и вышло на предельные обороты в середине прошлого века. Причём взлёт литературы происходил на фоне ужасающей неграмотности населения — и акмеисты путали перчатки с левой руки с прочими перчатками в то время, когда им только в страшном сне могли привидеться избы-читальни и крестьяне-лапотники, что шевеля губами, выводят мелом «Мы — не рабы. Рабы не мы».

Потом — хуяк! — и всё изменилось. Внезапно (То есть, на это понадобилось несколько десятилетий, но это и есть для людей — "внезапно"), вся эта машина вдруг оказалась не нужна, потому что кто-то сообщил поголовно грамотному народонаселению, что можно не читать. Оно и раньше отлынивало от этой обязанности, но теперь с него сняли страх признания.

Тут хороший пример с церковной десятиной — одно дело, когда её принято было платить, а потом как-то неохота. Итак, произошло самое интересное — следите за руками: индустрия уже отлажена, машина производства слов работает как в час перед концом, но кто должен её оплачивать — непонятно. Теперь у тебя перед глазами появляются феномены типа этих уникальных журналистских коллективов (из чистой литературы все сбежали, и деньги оставались только в журналах). Это арьергард говорящего класса, его Брестская крепость, отстреливающаяся из последних сил. Одним словом, это дотационное словопроизводство. (Это не означает, что не производятся удачные слова или даже предложения — производятся, чего там). Но модель общественного договора уже другая — и изумление многих достойных людей сродни изумлению белорусского крестьянина, что привёз в воскресенье яйца в город, а там — глянь: движуха! Выстрелы, крики: «Держаться до последнего патрона! Без нас свободное слово пропадёт»!

Поэтому правильный ответ на восклицания, которые я слышу время от времени «у тех был Мандельштам, а у этих — что?» такой: это одна тусовка, просто растянутая во времени. Просто она произвела Мандельштама (и ещё некоторое количество имён) сто лет назад и с тех пор двигалась по инерции.

И, чтобы два раза не вставать, я скажу ещё о журналистике.