Живой Журнал. Публикации 2012

Причём я говорю это как человек, по случайности знавший все эти лица. Дело в том, что работая последовательно в нескольких газетах, я занимался мёртвыми писатели. Уверяю вас, мёртвые писатели были куда удобнее живых, не говоря уж о том, что по мне, так и писали лучше.

Я писал запоздалые поздравления к их дням рождения и меня всё время подмывало начать со слов: "Сегодня Имярек исполнилось бы 220 лет…"

Так вот, эта игра в угадайку интересно тем, что можно понять несколько вещей:

Во-первых, есть набор признаков, по которым вообще кого-то угадывают — нарисуй чёлку и усики, и вот тебе Гитлер. Замени чёлку на кудри при тех же усиках — вот тебе Чаплин, ну и тому подобное. Если нарисовать человека с Егорием на груди — то перед зрителем бесспорный Гумилёв, и не нужна уже "голова огурцом", о которой пишут бессчётные мемуаристы.

Отвлекаясь от литературы — человек с перевязанным ухом узнаётся всегда — а вот поди определи его заклятых друзей-импрессионистов.

В этом наборе деревянных истуканов есть лысый Фонвизин — и это удивительно сбивает толку. Я не большой специалист по Фонвизину, но на всех портретах, что я видел, у него парик с буклями. То есть, резчик деревянных истуканов то ли небрежен, то ли не придаёт этому значения, а прилежный отгадыватель теряется.

И можно сделать интересный вывод о том, кто из русских писателей более узнаваем, то есть, кто имеет пару-тройку таких черт. Бесспорно всегда узнаваемы Горький, Пушкин, Толстой и ещё несколько других…

А вот писатели "второго ряда" действительно мешаются в куче.

Продолжая анализ, нужно сказать, что главные трудности у отгадчиков заключались в том, что они думали, что все писатели тут обязательно по старшинству, и пантеон составлен по общей признанности — то есть, должен быть Лермонтов, как ему не быть, etc.

Во-вторых, многие люди ассоциируют писателя с одним только портретом. То есть, существует мифология "главного портрета". Это, кстати, чрезвычайно интересная тема — довольно мало писателей имеют право на два портрета. Присутствующая Ахматова, кстати, одна из них, но голая Анна Андреевна последних лет нам по доброте душевной не явлена. А вот Лесков и Хомяков отличались в разные свои годы чрезвычайно.

Вот, к примеру, два портрета Бунина — 1937 года и 1901 года.

Это совершенно разные люди (К тому же совершенно разные писатели — но это уже отдельная история).

Как-то я придумал нехитрую литературную мистификацию — поучаствовал в одном конкурсе рассказом Александра Грина "Пришёл и ушёл" — изменив в нём для приличия одну букву (рассказ стал называться "Пришёл и ушол"). Завёл аккаунт Гриневскому grinevskij — ну и получил свою порцию "Автор, что вы курили" и всё такое.

Но дело в том, что первые фотографии Александра Степановича разительно отличаются от его канонического образа с морщинистой шеей, что печатают в книгах для юношества. Там, на этих первых фотографиях, у него шляпа с огромными полями и усы не хуже, чем у Сальватора Дали.

Меж тем у Виктора Некрасова (кажется, у него, не помню точно) есть наблюдение шестидесятых годов о том, что американские писатели, достигнув успеха, вдруг переставали менять прически и стиль в одежде, потому что он становился товарным знаком.

В-третьих, (чтоб уж и вовсе лишний раз не вставать)хоть это и не совсем прилично, беда с русскими писательницами и поэтессами — ну вот голая Цветаева с Ахматовой. Однако ж кого поставить в этот ряд третьей? Гиппиус? Агнию, извините, Барто? Ванду Василевскую?!

Непонятно. Какой-то странный дефицит.

Извините, если кого обидел.

21 ноября 2012

Атомный самолёт (2012-11-24)

Тем, кому это интересно, я хотел бы сообщить, что день рождения у меня 26 ноября, а не 24-го. Плюньте вашему Дронову в кипу. Потом поздравите, чё.

Я люблю журнал "Новый мир". Я вообще много что люблю, но в журнале "Новый мир" ещё работают мои друзья. И если всё будет идти правильными путями, то там должны напечатать довольно большую подборку моих текстов.

И, чтобы два раза не вставать, вот её часть.

Мы сидели на крыльце в сгущающихся сумерках. Наши матери несколько раз выглядывали — как мы там, и меня веселило то, что они явно боялись — не покуриваем ли мы. На дачах были тысячи мест, где это можно было сделать тайком, а они боялись, что мы будем курить прямо у них на глазах. Да и бояться надо было совсем других веществ, не табака все теперь боялись.

А уж наши отцы как раз задымили сразу после ужина.

Их фуражки висели рядом — у моего отца околыш был голубой, а у Лёхиного — чёрный. Они всё время шутили, что, дескать, один должен сбивать другого, а тот должен бомбить первого. «Сами не летаем и другим не даем!» — приговаривал Лёхин отец. А вот Лёха всегда завидовал моему шлему, настоящему шлему пилота, чёрному, кожаному, с вставками для наушников. У его отца такого шлема не было, зенитчикам лётные шлемы были не положены. Правда и мне мать запретила носить этот шлем — если я затягивал ремешок на подбородке, то не слышал уже ничего, а она боялась, что я попаду под машину.