Живой Журнал. Публикации 2012

А еще я писал бы в стол — ну а как же?! Всего одну книжку. А вдруг пригодится? Вдруг удастся передать, опубликовать под псевдонимом, вдруг она там понравится? Да тогда ссал я на вашу власть! Впрочем, это вряд ли. Подумывал остаться у Фиделя, там Рауль сам предлагал, мол, советскому Хэму у нас скидка выйдет. Но — жарко, блин… Очень жарко. А в Переделкино зимой — красота! Идешь от вдовы писателя П. к писателю П., а тот уже в окошко машет, показывает: она в сугробе, достань сразу пару, пару! И потом еще придут первая жена писателя П. и еще поэтесса П., руководительница литературного объединения «В перед!» и вообще.

Творческие отпуска в дом отдыха, от семьи… Агромадные авансы… И за все это — написать полтонны муры. Это что, дорого? Фигня какая. Вот в такой жизни — рыба в воде. Даже можно на старости что-нибудь не подписать. И потом сказать: Сорокин, юнош пучеглазый, я тебя отмазал на комиссии, но ты себя в искусстве любишь или как? Пиши в стол, как все. Хочешь, почитаю? И заставил бы суку слушать. И дочитав пятую страничку, последнюю, сказал бы: ну вот, и я про пидаров умею. А остальное не покажу, надо еще доработать… Надо много работать, Сорокин, и тогда сможешь пить «Золотое кольцо», а не «Солнцедар», а с кольца приход другой, оптимистический приход.

Можно сказать: эка невидаль, сейчас продаться тоже можно. Пиши про борьбу правозащитников за светлое будущее чеченцев, про мерзкие происки вонючей власти. Но нет, это же не то, как вы не понимаете? Моя лира не желает быть блядью сената США, мне неприятно думать, что «не многовато ли баксиз опять просит тот райтер себе на водка?». Нет, моя лира желает быть законной, зло берет: «Малая земля» одна чего стоит, но ведь написали за генсека и встали. А я бы мог художественно развить, оформить, додумать наконец… Я написал бы серию «Прежнев за мир!», да он бы у меня войну выиграл один, целину вспахал и возродил страну один, а потом полетел бы в космос помочь Гагарину вернуться, разрушил бы НАТО, освободил Африку… Дети хотели бы быть похожими на Брежнева!

Но те люди были заточены под чуть другую действительность, они не могли так, непринужденно. Я бы мог. А хрен там и тут. Жизнь не удалась, теперь мне это совершенно ясно. Рыночные отношения губят все, что нельзя продать или купить. Увы, многотомный роман о битве за урожай не продается, потому что не покупается. Комиссары в пыльных шлемах не будут травить анекдоты на моих поминках, вот что обидно. И тогда зачем это все? Написать гениальную книгу, потом еще, ну может три… Сколько это может продолжаться? Где Джей Ло, которой я из чванства откажусь расписаться на жопе? Где это все, что мне положено по геному? Надо было все же идти в полярные летчики. Там белым бело, а ты летишь, и на все насрать.

Поразмыслив, я ответил писателю Пронину следующей речью:

— Это хороший текст и хороший миф. Над этим мифом трудилась уйма народу, и вот они его делали, да. Но это не письма Толстого к Бунину, вовсе нет — это воспоминания самого Бунина в 1949 году о разговоре с Толстым в Париже: «В последний раз я случайно встретился с ним в ноябре 1936 года, в Париже. Я сидел однажды вечером в большом людном кафе, он тоже оказался в нём, — зачем-то приехал в Париж, где не был со времени отъезда своего сперва в Берлин, потом в Москву, — издалека увидал меня и прислал мне с гарсоном клочок бумажки: «Иван, я здесь, хочешь видеть меня? А. Толстой». Я встал и прошел в ту сторону, которую указал мне гарсон. Он тоже уже шёл навстречу мне и, как только мы сошлись, тотчас закрякал своим столь знакомым мне смешком и забормотал. «Можно тебя поцеловать? Не боишься большевика?» — спросил он <…> и с такой же откровенностью, той же скороговоркой и продолжал разговор ещё на ходу:

— Страшно рад видеть тебя и спешу тебе сказать, до каких же пор ты будешь тут сидеть, дожидаясь нищей старости? В Москве тебя с колоколами бы встретили, ты представить себе не можешь, как тебя любят, как тебя читают в России…

Я перебил, шутя:

— Как же это с колоколами, ведь они у вас запрещены.