Живой Журнал. Публикации 2012

Он забормотал сердито, но с горячей сердечностью:

— Не придирайся, пожалуйста, к словам. Ты и представить себе не можешь, как бы ты жил, ты знаешь, как я, например, живу? У меня целое поместье в Царском Селе, у меня три автомобиля… У меня такой набор драгоценных английских трубок, каких у самого английского короля нету… Ты что ж, воображаешь, что тебе на сто лет хватит твоей Нобелевской премии?

Я поспешил переменить разговор, посидел с ним недолго, — меня ждали те, с кем я пришел в кафе, — он сказал, что завтра летит в Лондон, но позвонит мне утром, чтобы условиться о новой встрече; и не позвонил, — «в суматохе!» — и вышла эта встреча нашей последней. Во многом он был уже не тот, что прежде: вся его крупная фигура похудела, волосы поредели, большие роговые очки заменили пенсне, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами, выпили мы с ним, сидя за его столиком, только по одному фужеру шампанского…»

Очень показательно, что Толстой тут выходит неважной альтернативой бунинскому житью. И так не хорошо, и этак неважно.

Что интересно, так это то, что мысль о прошлом времени меня тоже иногда посещает. При этом я хорошо понимаю, что ничего никуда не делось — только слово «литература» можно заменить на слово «журналистика», это во-первых. А во-вторых, и это самое интересное — что миф основывался на том, что можно написать роман о лесорубах или о любви главного агронома и начальника машинно — тракторной станции, и будут Переделкино и Коктебель, будут белка и свисток, совещания братских литератур и путешествия с инвалютами, переводными рублями, чеками и сертификатами. Ан нет, когда я начал исследовать этот вопрос, то оказалось, что романа, наполненного говном — мало. Нужна нормальная карьерная работа с перегрызанием яремных жил и различными видами секса — причём для получения простых пряников в виде шапки из зверя домашнего, средней пушистости… Эти навыки можно применить и сейчас — и, если не хочется мараться о журналистику, то можно и в лётчики. Правда, лучше не летать самому. Лучше подкатить к взлётно — посадочной полосе на чём-нибудь чёрном и лаковом. И загрузится в «Фалькон», который принадлежит тебе, как и половина всего, что в стране имеет крылья. И лететь в белом безмолвии — потому что в США летают через Северный Полюс. Лететь и гадить на всё — в личном сортире с телевизором.

На это Пронин начал что-то мямлить, но неслышно и жалобно "Фалькон" его, видимо, поразил. "Фалькон" напоминало "флакон". Или "плакон". А я продолжил дальше:

— Нет, даже с нашей точки зрения, а мы-то с тобой, прости пожалуйста, оба долбоёбы известные — даже в 1936 году, когда Толстому оставалось ещё десять лет жизни, это был неважный выбор. Волосы поредели, нездоровье, запреты врачей, впереди колотушка 1937 года… Да, блядь, чему завидовать — паническому ожиданию четвёртого автомобиля, утреннего и чёрного? Последнего? Шагов по лестнице, шевеля кандалами цепочек дверных?

— Завидовать можно только одному: самодовольству. Вот его бы я прикупил, не глядя на затраты. Объективно же взвесить не выйдет, тогда получится, что завидовать надо только маленьким мальчикам, у которых всё впереди. Да и любой из них может цесаревичем Алексеем оказаться. Или Димитрием.

И потом, будучи сам маленьким нецаревичем, я как-то мало задавался поредевшими волосами, что Бунина, что Красного Графа. Вот автомобиль — это да. Каждый день не ездить на работу. Да, сказка из серии: хорошо было при царе, я бы крепостных кажный день порол.

Ну дай помечтать…

Но я не отставал:

— Видишь ли, чего не было у «Третьего Толстого», как называл его Иван Бунин — так это самодовольства. Он всю жизнь был ушиблен своей ублюдочностью (в прямом смысле этого слова). Всю жизнь, когда его называли «граф» — ему казалось, что над ним глумятся. Собственно, над ним и глумились. И неуверенность в своей жизни всё время у него присутствовала. Полный текст разговора Бунина с Толстым даёт понять, что Толстой говорит об автомобиле и коллекции трубок, будто заклинает ужас жизни. Он и Бунина-то зовёт к себе, как человек, который упал в яму с говном, чтобы не одному там сидеть.