Живой Журнал. Публикации 2013

Многие явления, особенно в культуре, претерпевают сейчас такие изменения, которые, отменяют само их прошлое бытиё и смысл. То есть, культура и литература в частности настолько активно реагирует на имения цивилизационного типа, что часто произносятся слова о смерти литературы. Речь идёт о современных преобразованиях в книжном деле не столько с позиции издателя, сколько с точки зрения производителя контента. Слово «контент» в меру цинично, потому что слово «литература» часто используется как оправдание бесприбыльности или просто ненужности текста.

Довольно много в последние годы говорили о трагической гибели бумажной книги. Это были удивительно эмоциональные обсуждения, причём в тот момент, когда людям, связанным с кнопками и экранами уже стало понятно, что гибель массовой бумажной книги неотвратима.

Это происходило долго, и эта тема окончательно всем надоела, и, наконец, не осталось никого, кто в качестве серьёзного аргумента приводил бы запах переплёта и шелест страниц. Причём то и дело смешивались жалобы на смерть бумажной книги и жалобы на гибель «высокой литературы» — впрочем, последовательные люди шли дальше и говорили о гибели литературы вообще.

Лучше всего объясняют этот процесс метафоры — и, значит, происходит перерождение книги старого типа во что-то наподобие почтовых марок.

Почтовые марки имеют сейчас филателистическую ценность, при этом никого не смущает, что большая часть писем отправляется при помощи Сети.

Однако, если отбросить естественное чувство отчаяния ставших ненужными людей, ничего страшного в этом нет. Однако эмоции самих производителей были подлинными — потому что окончился срок одного общественного договора. То есть, того самого контракта, что был неписьменным образом заключён между производителями контента и обществом.

Если Бога нет, то какой же я капитан?

Писатель должен был писать, а читатель — читать. Так продолжалось почти до конца XX века, но тут-то и произошли известные изменения.

Во-первых, было открыто множество других способов проводить время — и к обществу пришли визуальные искусства. Иконка победила букву.

Во-вторых, культура, согласно демократическому голосованию платежом, стала полностью демократической. То есть, рухнула волюнтаристская пирамида эстетики («Стыдно не читать Толстого? — А почему стыдно?» — раньше этот спор кончался репрессиями со стороны школьной учительницы или главы государства, ныне аргументация такого рода не работает). Но, более того, в демократическом искусстве этот спор вовсе не имеет разрешения.

Вопрос ещё и в том, что мы называем чтением. Читаем ли мы Яндекс и Википедию? И да, и нет.

С другой стороны литературные классики писали не для масс, и литература, теряя свою сто-двести лет назад приобретённую большую аудиторию, просто возвращается к малому, но прекрасному кругу понимающих суть читателей.

В двадцатые годы прошлого века интеллигенция столкнулась с необразованной массой, пришедшей в культуру, науку и производство.

Тогда интеллигенция имела дело с конструкцией прежнего времени: народная масса и образованный слой. Так было и в XVIII веке, и во времена формалистов.

Теперь эта широкая народная масса стала грамотной и начала писать — причём вся (другое дело — что).

Вместо пирамиды, некоей иерархии ценностей, общей для страны, а то и Ойкумены, в чистом поле выросли миллионы крохотных ценностных пирамид.

Ценностная шкала становится всё менее общей. Она — всегда акт волюнтаризма, если же он заменён демократическим голосованием, хотя бы на словах, никакой шкалы не бывает.

Либо мы имеем дело с неким термодинамическим полем, в нём конечно могут быть случайные флуктуации, но всё в целом будет стремиться к простому равновесию, своего рода тепловой интеллектуальной смерти.

Либо мы надеемся на существование искусства и наук внутри узкого круга — и тогда становимся подобием китайцев времён маоистского «Большого скачка», выплавлявших в деревенских дворах чугун. Чугун выходит плохой, и это не просто плохая металлургия, а занятие параллельное металлургии. Уже круг — смерть живому искусству.

Ухожу, ибо в этой обители бед

ничего постоянного, прочного нет

Меняется сам образ книги — подобно тому, как меняется газета в электронном формате. От фиксированного объёма газета приходит к собранию текстов, которые не нужно сокращать или растягивать, чтобы они заполнили бумажный лист. Номер одного дня не отделён от дня предшествующего. Читатель может прогрызть с воображаемой подшивке ход, подобно мыши — интересуясь только публикациями на одну узкую тему.

Так и книга теряет жёсткие границы.

Раньше она была ограничена обложкой — твёрдой или мягкой.

Теперь она этих границ не имеет — но речь идёт не только об объёме, количестве текста.

Постоянное сменяется непостоянным.

Иногда говорят, что прежняя форма книги вне зависимости от формы публикации останется частью жизни учёных.