Живой Журнал. Публикации 2015

Он вел её дальше — и уж хватался кочегар за сердце, подгибались его ноги и прижималась чумазая щека к доскам палубы.

Ослепительный свет озарял кочегара, нестерпимый свет возник и в зале — это лопнула какая-то колба внутри зловещего инструмента и вольтова дуга на секунду сделала всё неразличимым.

Но Гамулин не видел этого — он давно закрыл глаза, и песня вела его за собой. Угрюмые морские братья, осторожно ступая, поднимались из машинного отделения с последним подарком, ржавым тяжёлым железом в руках. Корабельный священник жался к переборке… Жизнь кончалась — она была сложна и трудна, но кончалась просто. Всё соединялось — жар печи, плеск волн и негасимый свет.

Наконец Гамулин завершил песню — устало, будто зодчий, окончивший строительство своего собора.

В комнате давно было тихо. Хомяки и коты разбежались, чирикала птица под высоким сводчатым потолком. Потрескивало что-то в разрушенном агрегате. Ремни ослабли, и Гамулин легко выпутался из них — никого вокруг не было.

Там, где лежал карлик, осталась неаппетитная лужа, как после старого пьяницы. Цыгана и след простыл.

Гамулин брёл по пыльным комнатам, волоча за собой гармонь, как автомат — будто советский солдат по подвалам Рейхсканцелярии.

Группа приехала на следующий день, и начались съёмки. Товарищи Гамулина привезли новую плёнку и голоногих актрис. Но и новый запас часто шёл в брак: сыпалась основа, превращаясь в пыль и труху. Это происходило постоянно — явно кто-то нагрел на контракте руки. Тогда звали Гамулина с его гармонью. Странное дело — несколько дней подряд после того, как он рвал душу протяжными песнями, неполадок с камерами и плёнкой не было.

Но и тогда съёмки всё равно не шли — все, начиная с режиссёра и заканчивая последним осветителем, пили черешневую и вишнёвую вкупе с укропной и тминной прямо на съёмочной площадке. Актёры пили и плакали, размазывая слёзы по гриму. Как было не пить, когда напрасно старушка ждёт сына домой и пропадает где-то вдали след от корабельных винтов.

_{И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.}

Извините, если кого обидел.

27 августа 2015

История про то, что два раза не вставать (2015-08-31)

Тут, оказывается, у нас возник интерес к литературному минувшему. Ну, как интерес? Публике литература обычно интересна в том смысле, что какой-нибудь писатель бьёт жену велосипедным насосом. Да и то — вот писатель Ерофеев написал мемуар про то, как издавался журнал «Метрополь», а заодно про Аксёнова и Трифонова.

Я даже ввязался в обсуждения этого мемуара, а потом и решил, что надо бы это всё в отдельно сформулировать, чтобы желающие плясали на костях, а я буду хлопать в ладоши, а Виктор Ерофеев будет смотреть на меня с небес и радоваться. Стоп. Он не умер ещё.

Значит просто будет ездить вокруг меня на трамвае и смеяться.

Надо сказать, что будь я на месте Ерофеева, я вообще бы мстил всему миру. У меня тоже есть донецкий однофамилец Фёдор Березин, так ко мне регулярно приходят какие-то рассерженные украинцы и говорят: мало того, что вы убиваете наших товарищей, так ещё и пишете всякое говно. Мы и читать не будем — ясно, что говно, а на руках ваших — кровь. Помните об этом!

А уж Ерофеев-Нетот и вовсе должен плакать каждый вечер.

Потому что всю жизнь слышит: «Ерофеев? — Не тот!».

Но дело вот в чём — этот ерофеевский текст есть перепев первой фразы из книжицы в романе Ильфа и Петрова: «Все крупные современные состояния в Америке нажиты самым бесчестным путем».

Нутолько это о литературных репутациях. Ну да, они созданы странными путями.

И мне удивительна ажитация вокруг этого текста.

Ишь! Странными путями! А когда они другими были?

Репутация автора — это вообще гиря на ноге текста, такая, как на карикатурах про заключённых.

Но на это у меня несколько объяснений: наша отвратительная читающая аудитория давно ничего не читает, а если и читает, то не пытается обдумать. Оттого, собственно, и мыслит не о текстах, а о лейблах.

И вот, сама себе назначает скандал — «Кто посмел обидеть нашего королька» и всё такое.

Это до чрезвычайности похоже на известное объяснение общественного кипения, которое начинается с «нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого родственника». Вот таким портретом (скажу я) является для русской интеллигенции и образ Аксёнова (да хоть бы и Окуджавы, да неважно ещё кого — их там много. С Довлатовым ровно та же поебень), который «стихийно, но случайно унесён в настоящее, вместе с другими, более нужными вещами».

«И вот кто-то вдруг взял и отнял портрет».

Аксёнов как бы унесён из «прекрасного советского далёка», и вот вдруг нам рассказали, что его образ в жизни не был так сверкающе-поэтичен.

Эка невидаль!