Живописец теней

– Все делала внешность, – объяснил он своему новому деловому партнеру Иоакиму Кунцельманну. – Музыка была жуткой: три нестройных аккорда в диком темпе, самое большее – две минуты, потом пошел следующий лот в том же темпе и в той же тональности. О текстах я и не говорю… какая разница, лишь бы ниже пояса. И еще я придумал ход, как пощекотать публике нервы: я запретил им мыться! На пике успеха это был закон! В нашем мини-автобусе стоял такой дух, что нормальный человек терял сознание, – только представь себе эту банду лишенных элементарного музыкального слуха бомжей на гастролях! И как только мы приезжали в какую-нибудь деревню, вроде Крюльбу или Хедемуры, тут же находились желающие задать трепку врагам общества номер один.

Хамрелль много чего повидал. В Смюгехуке, к северу от Хапаранды, они подверглись самой настоящей осаде. Потом были бесконечные драки, его выбросили из отеля на двадцатиградусный январский мороз – портье опасался, что возмущенные местные парни разнесут отель вдребезги. Он делал массаж сердца, реанимируя девчонок-подростков, наглотавшихся амфетамина или напившихся самогона до потери сознания, а то и просто совершенно ослабевших от анорексии, со странным хобби резать бритвой вены на руках… Они приходили на концерты в обществе парней с неизменными зелеными ирокезами на головах. Дважды он привозил контрабандой толстенные лепешки хаша из Дании, чтобы сделаться незаменимым для людей, которые в его услугах вовсе не нуждались… но все его конфликты с правосудием ограничивались парой случаев вождения машины без прав.

Эти странные занятия помогли ему, как ни удивительно, в карьере – он перезнакомился с огромным количеством людей. Без всякого труда он получил работу A&R[126] в независимой студии, занимающейся экспериментальной музыкой новой волны. С годами у него выработался непогрешимый инстинкт – что именно нужно здесь и сейчас. Семидесятые сменились коммерческим глянцем восьмидесятых. Звукозапись по-прежнему оставалась отраслью, приносившей огромные доходы, техника совершенствовалась, все новые аналоговые технологии мгновенно шли в дело. Появились уже и синтезаторы, заменившие дорогущие духовые и струнные инструменты, но никто еще слыхом не слыхивал про «BitTorrent» или «Pirate Bay»[127]. После скандала («в то время был железный занавес между снобами семидесятых, которые слышать не хотели о коммерции, и молодежью – те скумекали, что можно сколотить приличные бабки, не выходя из-за письменного стола») – после возникшего на этой почве скандала Хамрелль ушел из студии и с неким импресарио из Сконе основал музыкальное издательство. И за пару лет заработал неплохие деньги на скейт– и техно-музыке. Когда в конце восьмидесятых произошла цифровая революция, он был одним из первых, кто осознал, что отрасль вот-вот окочурится, продал свою долю в издательстве и год отдыхал в Колумбии. Правда, из всего этого отпуска Хамрелль смутно припоминал только приезд и отъезд, поскольку весь год прожил на довольно своеобразной диете, состоящей из рома и кокаина.

Тем не менее, несмотря на рассеянный образ жизни, он успел прижить ребенка с женщиной из Медельина. Она до сих пор посылала ему к Рождеству фотографии, где она стоит рядом с растущим наследником на фоне дома, купленного на деньги, регулярно присылаемые Хамреллем через «Вестерн Юнион».

– Его зовут Фиделем, в честь кубинского диктатора, – объяснил Карстен, выуживая из кармана пиджака поцарапанную фотографию мальчика с легко угадываемыми индейскими чертами, – да еще Симон Боливар! Фидель Симон Боливар! Мама – истовая коммунистка, поет в сальса-оркестре. Я мальчонку не видел ни разу. Ему скоро семнадцать, очень способный, мечтает поехать на Кубу учиться на врача.

Проведя год в Южной Америке, год, не отягощенный какой-либо личной ответственностью за свои действия, он оставил свою даму с ребенком и вернулся в Стокгольм.

– Я разжирел, подсел на кокаин, и к тому же у меня началась паранойя. В Арланде у меня даже начались галлюцинации… кайф выходил… десятидневный кайф нон-стоп. Сел в такси и поехал к наркологам.

Через два месяца, похудев на пятнадцать килограммов, Хамрелль дебютировал в рекламе. Через знакомых ему удалось зацепиться в одном из самых крупных рекламных бюро, и очень скоро, не прилагая никаких усилий, он стал художественным руководителем. Это было время, когда классическая максима МакЛюэна[128] «коммуникация есть сообщение» стала в Швеции реальностью и работать в рекламе стало, как сказал Хамрелль, «хиппово». Благодаря своей неистребимой жизнерадостности и веселому панибратству, он уже через две недели был на «ты» со всеми более или менее значительными фигурами. Девяностые без рекламы – как торт без крема, заявил Хамрелль.

Несколько лет он впаривал всевозможные сомнительные товары доверчивому шведскому потребителю.