Живучее эхо Эллады

Прошло с тех грустных пор четыре года,

Но верен был по-прежнему любимой

Певец великий, не желая брака,

Не глядя на других красивых женщин.

Однажды в пробуждении природы

Весною ранней, ощущая зримо

Жену свою, Орфей беззвучно плакал,

И невысокий, вновь зазеленевший

Лесистый холм, что был зелёным домом

В счастливом прошлом, приютил, как прежде.

Подняв кифару, что у ног лежала,

Он тихо тронул золотые струны —

И таяла души его истома,

Когда повествовал природе вешней

Об Эвридике, повторив сначала

Историю любви созданий юных.

И песни той невиданная сила

Очаровала взоры дивным пеньем,

К певцу сзывая всех, кто это слышал.

Отозвалась причастностью природа:

Когорта птичья небеса затмила,

Сходились звери дикие в смиренье,

Заплакала синеющая крыша,

Река молчаньем укротила воды.

Деревья, вздрогнув, двинулись к Орфею —

Дубы, широколистые платаны,

Семейство седовласых эвкалиптов,

Малышки – ели и подростки – сосны

Столпились, от молчания немея,

Не шелохнувшись ни листвой, ни станом,

Лишь силуэты стареньких реликтов

Недвижимо оплакивали вёсны.

Но в чистый мир покоя и отрады,

Как чёрный вихрь, как в спину речки – камень,

Ворвался крик, не знающий печали,

Тимпанов звон и бестолковый хохот —

Киконские вакханки [45] , явно рады,

Что подловили голыми руками

Поющего красавца, верещали

От радости под свой ужасный грохот.

Вот первая пред ним остановилась

И замерла, с лица сметая радость:

– Да это же Орфей тот нерадивый,

Который ненавидит всё людское!

Уйди с дороги нашей, сделай милость!..

И отступила: – Фу, какая гадость

Здесь собралась!..

Подняв подол игриво,

Вернулась к вакханалии [46] . – Изгоя,

Который к девам ненависть питает,

Убить давно пора – ничуть не жалко!

Придурок!.. Недоумок!.. Что ж ты сохнешь?..

Поёшь годами лишь одной в угоду,

Себя похоронив!..

– Так он не знает,

Шарахаясь от женщин, как от палки,

Любви безумной, от которой сдохнешь

На миг, как муха, что объелась мёду!

Взмахнула тирсом [47] первая вакханка

И бросила, безумствуя, в Орфея,

Но плющ, обвивший тирс, служил защитой,

Он сохранил певца от покушенья.

Другая пышногрудая смуглянка

Схватила камень и собою всею

Швырнула с отвращеньем и обидой —

Он пал к ногам певца, как для прощенья.

Но подоспели и другие девы,

Как стая хищных птиц, учуяв жертву, —

И градом полетело всё, что было:

Каменья, тирсы, дерева обломки…

Не внемлют гласу разума от гнева,

Что послужил причиной их усердству.

Свирепствуя с неженским диким пылом,

Ругались мерзко и кричали громко.

Певец великий, обагрённый кровью,

Упал на землю, испуская душу,

Но мало было этого убийцам —

Кровавыми руками рвали тело:

– Так пропади ты со своей любовью!..

И голову в реку бросая, тут же

За ней кифару бросили: – Сгодится!..

И прочь ушли, закончив злое дело.

Волною Гебра понесло кифару,

Которая заплакала струною,

Испуганная страшным преступленьем,

И тут же стоном ей ответил берег.

А эхо гор, дань отдавая дару

Великого певца, крутой стеною

Взметнулось ввысь по каменным ступеням,

Вещая небу о большой потере.

Прочь уносило голову Орфея

С кифарой вместе в даль, где волны моря

Их приняли с тоской и почитаньем,

А остров Лесбос им подставил сушу.

И слышат люди, двинуться не смея,

Чтоб не спугнуть и не накликать горя,

Мелодии таинственной звучанье,

Которое подпитывает душу.