Живун

— Бог злой, только наказывает меня. Что я сделал ему худого? — всхлипывал мальчик и в сердцах швырнул к печке упорного ваньку-встаньку.

Глава двенадцатая ПОХМЕЛЬЕ

1

Был на исходе август.

Уже ночи стали темными. Заметно холодало. Густые туманы клубились над рекой, заползали на берег, окутывали кусты. Комары начисто сгинули. Без них дышалось легко и свободно.

Но появилась мошкара. Мелкая, как песчинки. Противная, надоедливая и вредная. Тело от нее зудело несносно. Хуже комарья были мошки. Есть на воле стало совсем невмоготу: уха ли, чай ли вмиг покрывались черным слоем, будто их густо наперчили. Хочешь — сдувай, не хочешь — ешь-хлебай прямо с присыпкой.

— Знать, самый что ни на есть мелкий пепел людоедский, — злились вотся-гортцы.

В Мужах такого горя они не испытывали. Пармщики все чаще вспоминали прежнее житье в селе. На работу выходили безотказно, дело делали, но больше молчком. Парассю и ту неслышно стало. Правда, нет-нет да прорвет ее. Но выкричится на детей да Сеньку и опять затихнет: то чему-то усмехается, а то в глазах тревога. Сандра и вовсе молчальницей стала, от всего отрешилась. Похоже, какая-то тяжесть ее давит. Елення с Марьей думали, понесла она — давай советы сыпать… Но она не откликалась.

Гриш примечал перемены в бабах, да не больно ломал голову. Мужики его тревожили.

Он точно знал, когда все началось. Утром, после ильина дня. Проснулись тогда сами не свои. Хватили лишнего, мутило. А как еще вспомнили, что полсарая рыбы стоила пирушка… Друг дружке в глаза не глядели. Было бы чем похмелиться, может, не так томило бы душу.

Гриш никак не мог простить себе этой слабости. При их-то бедности так пировать! И как на грех — в Илькины именины. Вроде ради этого и устроили пированье и влезли в долг к Ма-Муувему всей пармой.

Об этом пока никто не говорил, но рано или поздно скажут, кто-нибудь затеет скандал.

Оттого и не радовала работа. Вернутся люди с рыбалки, выложат улов, разделают, засолят, а в мыслях один подсчет; не в прибыток добыча, пропитую убыль покрывают. А зима подойдет — и шкурки Ма-Муувему. Вороха шкурок…

Попробуй теперь не отдай! Ма-Муувем такое подстроит через своих людей, что не обрадуешься. И сельсовет подивится: на что они спьяна понадеялись?

Зиму целую на Ма-Муувема батрачить. От пушнины разживы не жди. А рыба есть рыба. Да и путина кончается, а соли в обрез. Куш-Юр ничего не шлет, видать, в мир-лавке пусто.

На ту соль, что Ма-Муувем отвалил, засолили рыбы в аккурат столько, сколько ему же за винку выложили. Как будто усчитал.

Чем сильнее холодало, тем тяжелей становилось на душе. Подходит пора бесполезного труда — на хантыйского старшину…

Горькое похмелье!..

Вслух никто не роптал. Но долго тревога таиться не может. И она прорвалась.

А началось все, как часто бывает, с пустяка…

2

Из-за мошкары есть стали врозь, по избам. Наваренное сообща, как уговорились, делили по едокам. Запечалился Гриш. Плохой, выходит, из него кормчий. А что делать?

Крытой столовой не было. И до нее ли! В пору управиться с тем, без чего не обойтись. Без бани бревенчатой, например. А могла быть и столовая. Не попировали бы в ильин день, и срубили бы — четыре мужика, как-никак, да Ермилка с Макар-ики.

«Вот так всегда: с ноги собьешься и пойдешь колдыбашиться», — думал Гриш и гнал от себя мысль, что жить горсткой, вдали от племени своего, от села родного — все равно, что в утлой калданке держать курс в открытом море. Бросают волны калданку как хотят, с пути сбивают. «Но нет! — говорил Гриш себе. — Наперед умнее буду править».

Приметил однажды Гриш паука на окне: забился тот в угол рамы и распустил свою сеть.

Поначалу без интереса, от нечего делать, поглядывал он на паука, но, как это часто бывало с Гришем, увлекся наблюдениями и уже подолгу не сводил глаз с насекомого.

— Вы того, не смахните паука-то ненароком. Я еще не все про него узнал, — предупреждал он домашних.

Как-то услышал этот наказ Гажа-Эль и укорил соседа:

— Дуришь все!..

Попрек задел Гриша.

— А много ты про паука знаешь?

— А что про него знать? Зряшнее дело… — Эль отвернулся.

— Нет, мил друг! — раззадорился Гриш. — Не зряшнее. Вникни, до чего хитро все состряпано. Сеть свою до чего искусно сплел — картинка, мать родная! И выставил с умом — поперек угла, как поперек реки-протоки. Закрыл путь комарам, мошкам, рыбкам своим. Сам в свой чум забрался, полеживает. А попадись только какая-нето живность в сеть, вмиг учует, заспешит нярхулом закусить.

Гажа-Эль хмыкнул. Гриш-таки задел его любопытство:

— Нярхулом… Может, и рыбка-то — соринка…

— Не-е… На соринку не кинется, будет дрыхнуть. А комар ли, муха ли поймается, побежит… в одних подштанниках. Ей-бо! Во, гляди сюда…

Гриш взял со стола крошку сухаря и кинул ее в паутину. Паук никак не отозвался. Гриш торжествующе посмотрел на Гажа-Эля.

— Видал? Нет, брат! Не живая. Вроде камешка для него. Он и дрыхнет, сахарные сны видит…

Гриш был в ударе. Побросали свои дела жены, прекратили возню ребятишки, обступили Варов-Гриша. Всем занятно.

— Ну и Гриш! Брешет, как поп на молебне, — гоготал Эль.