Живун

— А сейчас подсунем ему живую рыбку… — Гриш оглянулся.

Остроглазая Февра быстро сообразила.

— Папа, вон позади тебя маленькая муха, о стекло бьется.

Гриш осторожно поймал мушку и бросил в паутину. В тот же миг из белого комочка — паучьего гнезда — выполз пузатый хозяин и бросился к живой добыче.

— Ну, что говорил? Полный угад! — Гриш потирал руки от удовольствия.

— Ой, паук муху ест! — воскликнул Илька.

— Нярхул свежует, будто сырка из мотни, — подхватил Гриш. — Ест и облизывается, аж завидки берут. Не подавится ни одной мушиной косточкой… Вон, управился уж. Без соли-хлеба. Чай, бедствует, как и мы в сию пору…

Женщины смеялись от души, вытирали передниками глаза и губы. А детишки — те и вовсе держались за животики.

На паутине остались тонюсенькие, как волоски, мушиные остаточки. Паук еще немного поползал, будто выправляя сеть, и не спеша удалился в свое логово.

— Пошел сны досматривать, — подмигнул Гриш.

Гажа-Эль только головой покачал.

— Забавный ты мужик. Верно прозвали тебя — Варов. До всего тебе дело.

А Гриш дальше расписывает:

— Думаешь, как паук узнает в чуме своем про то, что в сеть попало? У него от сетки нитка в гнездо протянута. Лежит он себе, а нитку сторожит правой передней лапкой, может, и левой, если левша. Как мы, когда промышляем важаном. Сидим в лодке, сеть на дне, а от нее — нить на палец намотана. Палец и чует, когда рыба в сеть зашла, Наберется ее в важане — и улов тянем.

— Смотри, паук у людей научился, — осклабился Эль.

— Не паук у людей, а люди у него. Паук-то в воду не полезет смотреть, как люди промышляют. А человек не час, не год высматривал — да и перенял. И не у одного паука. Ежели глазастым быть, многому подивишься. Вот муравьи, например. Ох и толковые твари! А до чего дружны и работящи! Вот где парма! Встречу муравейник — оторваться не могу. Плохо, не понимаю ихнего языка. Чай, и песни поют. Дерут, может, горло спьяна, а нам. не слышно.

Когда он это говорил, в избу вошли Мишка Караванщик и Сенька Германец. С чего разговор начался, они не знали и спрашивать не стали. Подождав, когда Гриш кончит, Мишка заметил:

— Что верно, то верно: не паук по-людски, а люди по-паучьи и не только сети вяжут, айв сети заманивают.

Хорошее настроение Гриша как ветром сдуло: ясно, на что намекал Мишка. Такое и ему приходило в голову, но он молчал, не желая напрасно будоражить Эля и женщин. Он не ответил Караванщику, как бы мимо ушей слова его пропустил. Но Мишка не унялся. После небольшой паузы снова за свое:

— Про пауков да муравьев — гладко. А с Ма-Муувемом как будем?

— Крепко гульнули, — подал голос Сенька. Можно было подумать, они пришли с целью завести этот разговор.

— Илькины именины справили. — Мишка подмигнул парнишке.

— Боже мой! Что они болтают! — Елення кинулась к Ильке, словно хотела защитить его от новой беды, взяла на руки. — Сами вы, мужичье, затеяли пьянку, в долг залезли. Ой, беда, беда! — И убежала на кухоньку, готовая расплакаться.

Эль недоуменно развел руками:

— Какие именины?! Все пили, все и в ответе, якуня-макуня!

— А вот и не все. Я тверезый был, — горячился Мишка.

Он так же яростно, как раньше настаивал на поездке к хантыйскому старшине за солью, принялся ругать сделку с Ма-Муувемом, случившуюся, дескать, из-за Илькиных именин.

Гриш слушал Мишку и спрашивал себя: что это — неуживчивость такая в человеке, вздорность натуры или что-то посерьезнее?

«В чужую душу не влезешь. А надо бы!» — думал Гриш. Он вспомнил, как охотно Мишка вошел в парму. Гриш радовался этому. По его мнению, партизан Мишка иначе и не мог. А теперь Гриш недоумевал:

«Зачем Мишка пристал к нам? Всем-то он недоволен, ничем ему не угодишь… Корысти искал?»

Не в пример прошлым стычкам, Гриш решил больше не давать Мишке спуска. Но его опередил Эль.

— Твое дело, что не захмелел. Тебя не обносили, — вскипел он.

— И никаких именин мы специально не справляли. Не позорь себя, Миш, — резко сказал Гриш. — А если тверезый ты был, отчего молчал? Отчего товарищей не остановил?

Вмешались и женщины.

— Мы ли не урезонивали вас? Шибко дорого, мол, платите. На нас же озверились вы спьяну, — напомнила Марья. — А чем разжились-то? Опять последние сухарики. Чаю-сахару давно нет.

Такая жалоба только масла в огонь подлила. Мишка ухватился:

— И курево на исходе. А сколько рыбы отдали? Наперед задолжались! И обратно без хлеба-соли сидим! А все вы, мужичье…

— Какой же ты усчетливый, Миш. Пили да веселились — чего жалеть… — рассуждал Эль.

— Тебе что, — огрызнулся Мишка. — Не имел добрых портков и не заимеешь. А я не для того подался с вами, чтоб поедников да чужие рты кормить.

От этих слов встрепенулся Сенька:

— Одно другого не касаемо!

— Как не касаемо? — повысил голос Мишка, но тут в избу вошла Гаддя-Парасся. Он осекся, достал кисет, стал сворачивать цигарку.

Парасся осталась у входа. Оттуда ей все были видны. Увидела она, что Марья переглянулась с Елейней, которая будто нарочно вышла из кухни. Парасся насторожилась, приняла решительную позу.