Живун

Евдок по-взрослому выругался. Вдвоем с Куш-Юром они кинулись к вешалам. Навстречу им из грязи поднялся грузный, плечистый человек.

— В сеть запутался, якуня-макуня!

— Эль? — удивился Куш-Юр. И встревожился: — От-куль ты? Что случилось? — Раз ночью Гажа-Эль пришел, знать, беда…

— Эх, тоже мне… Сети порвал, поди. Пьяный, чай, как всегда! — захныкал Евдок.

Но Куш-Юр перебил его:

— Эль, да говори хоть, что у вас там стряслось-то?!

— Да ничего, — стряхивая грязь, заговорил наконец Гажа-Эль. — Приехали мы, ну я и поспешил к Марле… за сугревом, с дороги…

Евдок перебил его сердито:

— Мамка не варит боле! Не знаешь, что ль?

— Ах, ты вот зачем! — повеселел Куш-Юр. — Кто да кто приехал? Гриш?

— И Гриш! И Мишка! И бабы. Да почитай все…

— И Сандра? — вырвалось у Куш-Юра.

— Сандра — не. Сторожить да нянчить с Германцем осталась… Ах, беда! Так нет, значит, не варит? А ты квартируешь у Абезихи? Ну, тогда я пошел отсуль. Вот, якуня-макуня!..

Только сейчас Куш-Юр почувствовал, что до костей промок и босые ноги коченеют. Он вбежал в избу, пряча наган под мокрой исподней рубахой, довольный, что никто не видел при нем оружия. Закрыв окно и стянув с себя белье, он обтерся досуха полотенцем, забрался под одеяло, зябко поеживаясь. Хотелось скорей согреться и уснуть.

5

Не повезло Гажа-Элю и у других прежних своих выручателей. Зря только сон им ломал.

«Вот житуха настала! Хоть ревмя реви, — огорчался он, а желание разговеться с дороги не оставляло. — Не-е, не может того быть, чтоб во всех Мужах никто самогону не имел…»

Под утро он оказался у крайней избы, на северной околице села. Светало. Дождь поредел. Небо очищалось от туч. Вытащив кисет из-под полы промокшей суконной парки, сшитой из его солдатской шинели, Эль свернул «козью ножку», а закурить не смог: сколько ни чекал гальками, трут не затлевал — отсырел. Негодование охватило Эля — и тут не везет, — и он разразился долгой смачной бранью. Вдруг в соседней избе засветилось окошко.

«Петрунь-Ярка не спит. Выручит!» — обрадовался Гажа-Эль и постучал в дверь.

Ему долго не открывали, и никто не подавал голоса, хотя в избе слышалась какая-то возня. Наконец раздался испуганный женский голос из сенцев:

— Кто стучит?

— Я, Элексей…

— Господи, откуль взялся?

— Приехал. Прикурить не у кого — дрыхнут все. Ярка дома? Да впусти ты…

— Нету-ка Ярки. С весны внизу. Вернется последним караваном.

— Экся! Дай огня. Умираю без курева…

— Ой, беда-беда! Последнюю спичку извела на жирник.

— Ну, впусти! Прикурю от жирника и умотаюсь.

— Поди, хмельной, как всегда. Боюсь я пьяных.

— Эх! Кабы выпить-то. Ищу всю ночь — кукиш везде кажут. Муторно аж, якуня-макуня! Дай хоть искорку, согрею душу табачком…

— Ты же в грязи, чай, весь. И не вовремя, Элексей, совсем не вовремя.

— Како там! Светает. И ходули оботру. Не съем тебя, крошку.

Экся была невысокая, щупленькая, как девочка-подросток, и любила, когда Гажа-Эль называл ее ласково «крошкой».

— Что же делать? — забеспокоилась она, — Вынести, что ль, жирник? Поди, погаснет на ветру-то. Вовсе без огня останемся. Заглянь уж сам. — И щелкнула щеколдой, отворила дверь.

Эль старательно вытер в сенцах бродни, низко наклсь нившись, вошел в избу вслед за хозяйкой.

— Какой ты большой, господи! Потолок-то хоть не вышиби башкой, — попятилась Экся.

Эль осторожно прошел к кривоногому столику. На нем в плошке с рыбьим жиром, густо чадя, трепетал огонек. Эль склонился над ним, прикурил, затянулся глубоко и радостно выдохнул вместе с дымом:

— Ффу-у! Наконец-то!

— Отчаливай давай! — приказала хозяйка. — Заденешь что-нибудь, громадина. Дочку разбудишь.

— Сейчас уйду. — Он выпрямился, касаясь головой потолка. Повернулся, хотел было шагнуть, но, не заметив скамеечки, споткнулся и привалился к печке, задев плечом бочонок, который стоял на лежанке за ситцевым занавесом. — Якуня-макуня! Чуть квашню не опрокинул. Прости, Экся, — повинился Эль.

От шума проснулась девочка, заплакала. Хозяйка всполошилась:

— Ну вот! Так я и чаяла. Уходи скорей!

Занавеска обвисла. Рослый Гажа-Эль поверх нее увидел круглую затычку в крышке бочонка.

— Погоди! Кажись, не квашня это. — Он бесцеремонно отдернул занавеску. — Точно! Бражка миленькая! Бродит-поспевает. Ну, бог сподобил! Подвезло! — расплылся он в счастливой улыбке.

Хозяйка растерялась, засуетилась, заохала:

— Ой, беда! Уходи! Не твое дело.

— Нет, крошка, не уйду, не попробовамши. Что искал, то и нашел. То-то, думаю, больно осторожничаешь, не впускаешь…

— Вот наказанье-то! — плаксиво протянула побледневшая Экся. — Не моя она, бражка-то. Чужой сур…

— Чужой, а на твоей печке? Плохо хитришь, Эксинька. — Эль надеялся ласковым обхождением сломить упрямство хозяйки.

— Ей-богу, чужой! — Экся перекрестилась. — На кой ляд мне этот сур. Пьяница аль торговка я? Ярки тоже дома нету. Навязался вот на мою голову, подсунул бочонок. К тебе, дескать, не заглянут комсомолы, не додумаются. Дура я, согласилась. Теперь пропаду, ежели пронюхают. Накажут меня. Комсомолы так и рыщут по избам…

— Чей он, сур? — деловито осведомился Эль.