Живущий в ночи

Стивенсон с самого начала вел себя настолько странно, что по моей коже то и дело начинали бегать здоровенные мурашки, но сейчас его поведение стало еще более необъяснимым. Он напрягся, распрямил грудь, вытянул шею и поднял лицо навстречу ветру, будто смакуя отвратительный запах. Глаза на его бледном лице горели, и, когда Стивенсон заговорил, в голосе его прозвучала не обычная пытливость полицейского, а некое вожделение, нервное любопытство, показавшееся мне противоестественным.

– Что это такое? Ты чувствуешь? Что-то мертвое, да?

– Что-то гниет под пирсом, – подтвердил я. – Наверное, какая-нибудь рыба.

– Что-то мертвое. Мертвое, и оно разлагается. Что-то такое… В этом что-то есть, правда? – Казалось, что Стивенсон вот-вот облизнет губы. – Да-да. Что-то в этом есть…

То ли шериф сам услышал прозвучавшие в его голосе необычные скрипучие нотки, то ли заметил мое удивление в связи с его необычным поведением, но он вдруг кинул в мою сторону тревожный взгляд и с заметным усилием взял себя в руки. Это была настоящая внутренняя борьба. Стивенсону стоило большого труда выбраться из водоворота охвативших его эмоций.

Наконец шериф обрел свой прежний голос или по крайней мере его подобие и сказал:

– Мне нужно поговорить с тобой, Сноу. Расставить кое-какие точки над «i». Сегодня же. Сейчас. Пойдем со мной.

– Куда?

– Моя патрульная машина стоит у ворот.

– Но мой велосипед…

– Я не собираюсь тебя арестовывать. Просто поболтаем немного. Хочу, чтобы мы с тобой поняли друг друга.

Вот уж чего мне не хотелось, так это оказаться в одной машине с шефом полиции Стивенсоном. Однако, если бы я отказался последовать за ним, он мог бы сделать приглашение более формальным, попросту нацепив на меня наручники. А если бы я попытался сопротивляться аресту, вскочил на свой велосипед и задал стрекача, растворившись в тумане, далеко бы я сумел уехать? Через несколько часов рассвет, и я не успел бы добраться даже до соседнего города, располагавшегося дальше вдоль пустынной линии океанского побережья. Даже если бы у меня хватало времени, болезнь ограничивала доступный мне мир границами Мунлайт-Бей, где я могу вернуться домой до рассвета или добраться до кого-нибудь из моих друзей, чтобы вовремя укрыться от солнца.

– Ух, какое у меня настроение! – повторил Льюис Стивенсон, цедя слова сквозь плотно сжатые зубы. Голос его снова звучал жестко. – Ах, что за настроение!

Ну так как, ты идешь со мной, сынок?

– Да, сэр. Конечно. С удовольствием.

Стивенсон махнул пистолетом, предлагая нам с Орсоном идти первыми.

Я покатил велосипед к концу пирса. Мне было жутко ощущать позади себя присутствие этого человека с пистолетом в руке. И мне не нужно было обладать талантом общения с животными, чтобы понять: Орсон нервничает не меньше моего.

Доски причала закончились и перешли в цементную пешеходную дорожку, по обе стороны которой были разбиты клумбы, засеянные ледяником. Его цветы широко распахиваются днем и закрываются на ночь.

В тусклом свете было видно, как через дорожку ползут улитки, поблескивая своими крохотными антеннами и оставляя за собой серебристые полоски слизи. Некоторые появлялись из левой клумбы и пытались пересечь дорожку, чтобы оказаться в точно такой же клумбе с правой стороны, другие сосредоточенно ползли в противоположном направлении. Казалось, что эти крохотные существа переняли от людей их непоседливость и вечную неудовлетворенность жизнью.

Я принялся вилять передним колесом велосипеда, чтобы не наехать на нерасторопных «пешеходов». Орсон, обнюхивая улиток на ходу, тоже аккуратно переступал через них.

А позади нас раздавались хруст раковин и хлюпающие звуки, когда тяжелые ботинки полицейского давили улиток. Стивенсон наступал не только на моллюсков, которые оказывались на его пути, но не ленился сделать несколько шагов в ту или иную сторону, чтобы дотянуться ногой до улиток, ползущих по бокам дорожки. На некоторых он просто наступал, на других обрушивал ногу с такой яростной силой, что его подошва ударялась об асфальт со звуком кувалды.

Я не стал оборачиваться.

Я боялся увидеть на лице нашего конвоира то злобное ликование, которое не раз замечал на лицах юных подонков, глумившихся надо мной в детстве, когда я был еще слишком мал и глуп, чтобы давать сдачи. Я прекрасно помнил это выражение: глаза-бусинки, выглядевшие змеиными, даже несмотря на отсутствие вертикальных зрачков, рдеющие от ненависти щеки, бескровные губы с пеной в уголках рта, оскаленные, мокрые от слюны зубы. Это выражение отвратительно на лице подростка, но должно быть еще страшнее у взрослого, особенно когда на груди у него полицейский значок, а в руке пистолет.

Черно-белая полицейская машина стояла у тротуара метрах в десяти слева от входа на причал, вне досягаемости света фонарей, укрытая густой тенью от раскидистых ветвей огромного индийского лавра.

Я прислонил велосипед к стволу дерева, на котором туман повис подобно клочьям мха, и только после этого с беспокойством повернулся к Стивенсону. Тот открыл заднюю дверь машины с той стороны, где положено находиться пассажиру.