Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

К слову сказать, в 2013 году ей исполнилось сто лет. По приезде на малую родину мы навестили ее, она теперь стала главной местной достопримечательностью. Нас поразили ее живые глаза, трезвый взгляд на события и интерес к жизни. В таком возрасте память выбирает только значимое. Она подтвердила вслух то, в чем я не хотела признаваться сама себе и всячески забрасывала в подсознание вот уже 70 лет. Это был эпизод из нашей жизни: когда мне было четыре года, обстоятельства нас так припекли, что мы с мамой были вынуждены уйти на жилье на все лето в баню к тете Клаве. Я и сейчас помню, как спали мы с мамой моей в обнимку на голом наклонном полке. Утром она уходила пастушить, а я садилась у маленького окошечка ее ждать. То была ничтожная наша участь, нареченная самой послевоенной жизнью.

– Ты всегда, Таня, была голодная и облепленная мухами…

Я тут же прервала воспоминания древней старушки, чтобы муж мой, сидевший рядом, не увидел меня непривычно расхлябанную и в слезах.

Отца тети Клавы все звали просто: дедушка Алексан. Мама рассказывала мне, что перед раскулачиванием жили они в большом доме на краю улицы по-деревенски богато.

Их семья на долгое время была выслана куда-то в Сибирь.

– Жизнь дороже всего, Таня. Уехали и всем попустились.

Вернулся дедушка Александр беззубым стариком, жену его Марфу парализовало. Я хорошо помню эту худенькую приветливую старушку. Иногда она зазывала нас с мамой и радушно угощала козьим молоком с хлебными крошками. Большого дома у них уже не было, и дедушка поставил на старом своем месте маленькую избушку.

– Вот такой несгибаемый характер у человека, – удивлялась мама. – Ни в колхоз, ни в совхоз он так и не зашел.

Мама пошла к деду с косой, чтоб он ее «направил» к сенокосу.

Ранним утром, когда я еще спала, мама ушла со всеми колхозниками на покос.

Я переплыла реку и пошла к ней. За рекой пахло свежей травой. Вот и безбрежная поляна, здесь идет сенокос, он виден как на ладони.

Косцы все, как один, шли друг за другом. Белели ситцевые платки женщин. От взмахов косцов чистым стальным блеском сверкали их косы, был слышен протяжный режущий звук. Мне казалось, что это плакала трава. Аромат скошенных трав пьянил и туманил голову. В основном косили женщины в выцветших одеждах. На немногих мужчинах и парнях были рубахи навыпуск, на головах носовые платки с завязанными узелками в углах, чтоб крепче держались на голове.

Впереди шел Серега Карась, за ним не угонишься. С косарей пот лил градом, одежда прилипла к телу. Мама моя шла последней, но старалась не отстать от остальных. Я стояла рядом, смотрела на ее маленький рост, хрупкие плечи и чувствовала, что ей очень тяжело.

Серега не сел отдыхать, когда подошел к краю поляны, а занял новую полосу, словно подгонял всех и говорил, что отдыха не будет. От овода, мошкары приходилось только отдуваться. Каждый втайне понимал: пока стоит хорошая погода, надо косить, как говорится: «когда кипит, тогда и вари».

– Ну, Лизуха, налегай шибче, на тебя вся надежда, не станем морить твоих телят и коров, – засмеялся на ходу Серега, поравнявшись с мамой, прищурив свои глаза.

Солнце стремительно набирало высоту и жгло нещадно. Мама дошла до конца положенного ряда. Лицо ее пылало. Я подошла к ней. Она попросила, чтоб я сбегала к реке и намочила ей платок.

– Голова шибко заболела; боюсь, как бы не упасть, а то напугаю всех.

Однако мокрый платок не спас, она корчилась от головной боли и что было сил сжимала голову обеими руками. Ее рвало. Я напугалась, но тут подошли женщины и стали ругать Серегу:

– Ишь, ухарь нашелся! Робит, какжеребец, а Лизунька, как птичка. Понятие иметь надо! Веди ее, Танюшка, к реке, да не отходи от нее, пока не оклемается.

Я повела маму к воде, сняла с нее ее видавшие виды ботинки, чулки, обмыла лицо, голову, ноги; а попутно уговаривала, что скоро все пройдет, надо только подольше посидеть у воды и подождать, когда спадет жара. Мне казалось, что в трудные минуты жизни плеск моей любимой реки был полон тоски.

Мы сели под ивой. С мокрого платка на голове стекала струйками вода на блеклую блузку. Наконец маме стало легче, мы вышли на берег и пошли к свежей копне сена, где отдыхали колхозники. Колхоз обеспечил их обедом. Те, кто поели, откинувшись головой на сено, сразу храпели.

– Поешь, Лиза, легче станет, – сказала высокая, красивая женщина Нина П., тоже вдова погибшего.

– В тебе ведь только кости да кожа. Тебе бы подкрепиться чуток, гляди вон на Серегу, учись у него, как есть надо.

В это время Сергей загребал кашу своей большой деревянной ложкой из алюминиевого блюда.

– Как робим, так и едим. Ешь, Лиза, и худой живот, а хлеб жует. Хороша каша, я чуть язык не проглотил.

Только села мама в тень пообедать, как кровь хлынула у нее носом.

– Веди ее, Танюшка, опять к реке.

Мы снова спустились под берег. Я намочила платок в воде, а после осторожно повязала ей на голову, как она попросила, «назад ушками».

Подул ветерок и наклонил к воде тонкие ветви ивы. Мы молча глядели на медленно текущую реку. Река всегда рождала у меня чувство красоты и прохлады. Она уносила наши невеселые думы.