Живые борются

Хорьков снял с себя телогрейку, вытащил из-за пояса нож, отсек от нее рукав. Попросил Татьяну сшить покрепче их узкие концы.

— Вот, надевай, идти будет мягко, — сказал Хорьков, подавая Абельдину ватные рукава.

— Никуда не пойду, понимаете, не могу!..

— Нет пойдешь! — И Виктор Тимофеевич, багровея, схватил карабин.

Щелкнул затвор. Холодное дуло уперлось в грудь парня. Все замерли, было слышно, как где-то рядом четко отбивала последние минуты кукушка. Абельдин чуточку отодвинулся, дико покосился на черное отверстие дула.

— Последний раз говорю: обувайся — или убью! Мне все равно отвечать что перед законом, что перед совестью.

У Абельдина вдруг отвисла нижняя челюсть, глаза как-то неестественно округлились, поднялись на Хорькова. Он еще плотнее прижался к корявому стволу.

— Не могу... Убей... — произнес он, задыхаясь.

Хорьков отступил на шаг, встряхнул взлохмаченной головою, будто отгонял от себя какую-то ненужную мысль. Медленно поднял приклад карабина к плечу и потянул за спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое эхо не спеша расползлось по глухим закоулкам старого леса. Заорали испуганные кедровики, и с углу поляны прошмыгнула чья-то тень. Пуля, пронзив край лиственницы, на выходе вырвала щепу.

Виктор Тимофеевич выбросил пустую гильзу, заложил в дуло новый патрон, перевел сухой взгляд на Абельдина. На бледном лице парня выступили крупные капли пота. Руки, как плети, ненужно лежали вдоль тела. Увлажненные глаза покорно смотрели на лежащие рядом рукава телогрейки.

— Обувайте его! — сказал Хорьков, обращаясь к Борису Полиенко.

Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах Абельдина зелеными листьями, обмотали портянками и, не обращая внимания на душераздирающий крик парня, обули его в ватные носки, помогли встать. Опухшие ноги не сгибались в коленях, на ступни нельзя было опираться. Товарищи обняли его с двух сторон, слившись воедино, тронулись с поляны. Хорьков задержался. Он долго смотрел им вслед, нервно прикусывая нижнюю губу. Когда люди скрылись за первыми рядами деревьев, он прислонился к корявому стволу простреленной лиственницы, крепко обнял ее и зарыдал. Плакал молча, без слез.

Опустела поляна на каменистом перевале. Затух костер. Осиротела горбатая лиственница, единственная свидетельница трагической сцены. Так и остались нетронутыми ворох дров, корыто с водой, а кусочек цвелой лепешки величиною со спичечную коробку Хорьков взял вместе с хариусом.

— Куда попала пуля? — с тревогой спросила Татьяна у Абельдина.

Но Абельдин был слишком потрясен выстрелом, чтобы сразу ответить. Кое-как выдавил из себя несколько слов.

— В живот. Это опасно?

Остановились. Борис оголил ему живот.

— Нет, пуля тебя не задела.

— Да? Но я почувствовал, как она меня пронзила. Посмотри лучше.

— Говорю, нет.

Все успокоились. Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.

Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки было четыре километра. Люди не шли, а ползли сквозь чащу старого лиственничного леса и тащили за собою Абельдина. Падая, путники подолгу не могли встать, оторваться от земли. Но все-таки вставали и опять шли. Впереди поредели деревья, и отряд выбрался к краю тайги.

Тут задержались. Предстояло преодолеть тридцатиметровую полосу ржавого болота, за которым сквозь береговой ельник виднелся Селиткан. Но ноги уже отказались идти. Снова передвигались на четвереньках, ползком или держась за деревья.

— Братцы, немного осталось, только бы перелезть через болото — и снова заживем, — говорил Хорьков.

Борис доверчиво смотрел ему в глаза.

— Болото не задержит, жить бы остаться.

«Да, да, как-нибудь переползем и скорее к людям, с ними теплее, только бы отдохнуть», — смутно подумала Татьяна.

Абельдин совсем не понимал смысла этого разговора. Он равнодушно смотрел на окружающий мир, точно все уже было предрешено.

Через болото первой полезла Татьяна. Она очень плохо соображала, порой теряла сознание совсем. Инстинкт самосохранения гнал ее дальше. Руки и ноги вязли в тине, путались в густых корнях троелиста. Холодная вода обжигала раны. За ней Борис и Виктор Тимофеевич тащили Абельдина. Их колени грузли в глинистой жиже, вода заливала раны, руки с трудом находили опору.

Река встретила путников гневным ревом, тучей брызг. Всюду по руслу плясали пенистые буруны.

— Вот он, Селиткан! — сказал Хорьков, отрываясь от земли.

— Куда же мы поплывем по этой реке, посмотрите!.. — вырвалось у Бориса.

— Поплывем, непременно поплывем!

— Тут уж явная смерть! — перебила его Татьяна.

Выпрямившись во весь рост, она прижалась спиной к корявому стволу ели и, откинув голову, широко открытыми глазами смотрела с мольбой на небо.

— Мама, помоги найти силы!.. — прошептала она.

Ее ноги вдруг подломились. Хватаясь руками за ствол, она сползла к корням и припала к ним бесчувственным комочком. Хорьков достал из рюкзака полог, прикрыл девушку. Он постоял молча, чуть горбясь, не зная, куда девать руки.