Живые борются

Невидящими глазами Виктор Тимофеевич смотрел в пространство, ограниченное синеющими хребтами. Ему почему-то показалось, что тропы, по которым он ходил долгие годы — по бугристой тундре, по Тунгускам, по кромке океана, — сбежались в одну и глубокой бороздой подвели к недоступному Селиткану. Хорьков почти физически почувствовал грань, за которой стирается ощущение жизни.

Стряхнув минутное оцепенение, проговорил:

— Нет, еще не конец, надо рискнуть!

Давя больными ногами хрустящую гальку, он с трудом спустился к заливчику, умылся и хотел было заняться костром, но увидел Бориса, ползущего к болоту за троелистом для ухи. На коленях у парня были глубокие ссадины. Ноги он передвигал с опаской, осторожно. Хорькову представился прежний Борис — гвардейского сложения, жизнерадостный. А сейчас перед ним было человекоподобное существо, одетое в лохмотья. Дорого, ох как дорого обошелся отряду путь к Селиткану!

Абельдин лежал на гальке поодаль от костра, подставив лицо горячему солнцу. Он был в забытьи. Виктор Тимофеевич принес в котелке воды, вымыл Абельдину лицо, руки, положил ему под бок свою телогрейку и сам тут же свалился. Борис не вернулся — уснул на обратном пути под елкой с охапкой троелиста.

День клонился к закату. По-прежнему бушевал неуемный Селиткан, взрывая темные глубины водоема. На противоположном берегу перекликались кулички-перевозчики. Кричали растерявшиеся крохали. На струе плескались хариусы.

Первой проснулась Татьяна. Во сне она была далеко отсюда. Девушка не сразу сообразила, почему она в таком жалком наряде. Ей захотелось вернуться в сон, уйти от этого пугающего шума реки, но стон Абельдина окончательно прогнал сон. Она встала, поправила расстегнувшуюся на груди блузку, привычным взмахом головы откинула назад густые пряди волос. Мельком взглянула на себя. Руки, на которых ползла она до Селиткана, были в грязи, пальцы закостенели под твердой коркой, из-под лохмотьев виднелись израненные коленки. Девушка поползла к Абельдину, осторожно касаясь коленями земли. Больной задыхался в жару, бредил, бился головою о пень, рвал липкими от пота пальцами рубашку.

Пробудился Хорьков. Приполз с троелистом Борис. Они перенесли больного под ель, уложили на мягкий мох, укрыли чем могли. Он не приходил в сознание.

Татьяна и Борис нарезали мелко троелист, вскипятили его в котелке. Виктор Тимофеевич принес несколько хариусов. Клубы ароматного пара таяли над костром, оставляя в воздухе дразнящий запах. Уха бушевала в котле, выплескиваясь жиром на раскаленные угли. Давно путники не видели такой картины, не ощущали такой радости. Неважно, что уха была без соли, без перца, без лука.

Гасли последние отсветы заката. Тайга куталась в лиловый сумрак. Ни крохалей, ни куличков. Перестала плескаться рыба. Возвращаясь к стоянке с богатым уловом, Хорьков думал о том, что их ждало в ближайшие дни. Мысли уже были не так мрачны, верилось, что самое страшное все-таки позади.

— Не так уж безнадежна наша жизнь, посмотрите, сколько рыбы! — произнес он. Подошел к Абельдину. — Ну а как наш больной?

Таня прикладывала на лоб парня мокрую тряпку.

— Плохо! — вырвалось у нее, но она тотчас же сама себе возразила: — Нет, нет, он будет жить!

Хорьков снял телогрейку и передал девушке.

— Накинь, Таня, ему на ноги.

— Сбивает он все с себя, бредит.

Абельдин лежал расслабленный, худой-худой, уже не в состоянии махать руками, кричать. Сердце его билось все медленнее, дыхание обрывалось, и тогда на щеки ложились темные, пугающие пятна. У него наступил кризис.

— Пить... Дайте пить... — послышался голос больного.

Татьяна доползла до огня, подогрела кружку воды, подсластила ее остатками сахара. Виктор Тимофеевич с Борисом приподняли больного, и девушка долго поила его с ложки. У него уже не хватало сил заглатывать воду, и она стекала на грудь, копилась в складках прозрачно-восковой кожи. Но попавшие внутрь капли воды были для организма живительными.

Абельдин открыл глаза. Они были мутные, покорные, в них даже отражалась боль. Но чувствовалось, что сердце стало биться свободнее, на смуглом лице, как отблеск костра, проступил румянец.

— Ну вот и хорошо, Абельдин, беда ушла, будешь жить! — сказал Виктор Тимофеевич, облегченно вздыхая. Больного укрыли пологом и телогрейками. Решили поочередно дежурить возле него.

Ужинали повеселевшие. Но без соли пища еле шла. Никто не думал о завтрашнем дне. Люди на какое-то время раскрепостили себя от тяжких дум, всем хотелось побыть в покое, забывшись у жаркого костра.

Первой дежурила Татьяна. Обняв руками согнутые в коленях ноги, она сидела близко у огня, захваченная его теплом, наедине с собой. А над стоянкой висело темное небо, и шелест прозябшей листвы казался шелестом звезд. Ночь доверчиво уснула на камнях, на болоте, на ельнике. Все было объято покоем. Только с юга изредка доносились гулкие раскаты грома.

— Таня... — уловила она слабый голос Абельдина.

Девушка подсела к нему.

— Плохо... Ослаб... Побудь со мной, — сказал он, дотягиваясь до нее горячей рукой.

Татьяна показала ему вареного хариуса.