Живые души, или похождения Лебедько

То, что когда-то начиналось из кучки подпольных интеллектуалов, мистиков и оккультистов, нынче предстало как некое государство в государстве. Причём, до поры до времени, никак не выделяющееся из последнего. Напротив, большинство питомцев югорского кружка на виду занимало крайне консервативные позиции, как это мы могли уже убедиться на примере Александра Геннадьевича Губина. Лишь несколько людей имели полное представление о том, какой мощности заряд взрывчатого вещества заложен во все сферы и круги российского общества. 

Однако, автор, пожалуй, разошёлся и напустил, поди, на обывателя страху, дескать, где-то рядом, может быть, по соседству с тобой готовится какой-то фантастической силы революционный переворот, и, того и гляди, со дня на день, начнётся какая-нибудь жуткая братоубийственная гражданская война, на знавшая ещё себе равных. Охладись, читатель! Выпей стаканчик минеральной водички, да подыши медленным диафрагмальным дыханием, ибо ничего подобного решительно не предвидится. Ведь в представлении о социальных преобразованиях у обывателя создалось особое клише. В данном случае оно не работает. Никаких кровавых революций и баррикад! Как говорил Губин, «мы пойдём совсем другим путём». И для того, чтобы о том пути узнать ещё хотя бы немного, давай, дорогой читатель, воротимся к оставленным нами на время героям повести в ту минуту, когда в салоне накопилось уже более полусотни человек, и раздался звук колокольчиков. Отворилась дверь одной из комнат, которая, как потом узнал Лебедько, была кабинетом Муромцева, и на пороге её показался сам хозяин. Сие событие сопровождалось выстрелом множества бутылок шампанского, впрочем, по-видимому, в программе приёма не предполагалось каких-то общих для всех мероприятий или специально заготовленных по случаю речей, люди группировались в разных залах небольшими кучками по одному им только ведомому признаку, лишь в момент появления Муромцева все отвлеклись и в знак почтения воздели руки с бокалами кверху.

Что до Лебедька, то, признаться,  хозяин дома поразил его величественной наружностью.  Он был в великолепном шёлковом костюме пурпурного оттенка. Открытый взгляд, лицо мужественное, густая копна седых волос, шея сзади толстая, называемая «в три складки», словом, совершенно картинный персонаж. От голоса до малейшего телодвижения, в нём всё было властительное, повелевающее, внушавшее, если не уважение, то, по крайней мере, робость. Обойдя свои владения, и коротко кивая в ответ на многочисленные приветствия, Муромцев, наконец, вошёл и в ту залу, где находились наши знакомые. Заметив среди известных ему лиц Владислава Евгеньевича, Юрий Васильевич сделал весьма благосклонное движение головою и произнёс, обращаясь к Губину: «Добрейший Александр Геннадьевич, представьте же мне коллегу!», - «С удовольствием, Юрий Васильевич, имею честь вам представить Владислава Евгеньевича Лебедько, человека ещё вполне молодого, но уже весьма интересного для нашего общего дела», - Губин самодовольно поглаживал свою окладистую бороду.

Желая польстить старику, наш герой, расставив руки на отлёт, изумительно проворно поклонился всем корпусом. Муромцеву, как видно, понравился такой приступ. Он изрёк: «Весьма рад познакомиться! Милости прошу в мой кабинет, и, давайте, забудем всяческие ритуалы и будем общаться запросто».

Кабинет писателя поразил гостя обилием разнообразнейших гравюр, висевших то здесь, то там на стенах, стоявших на книжных полках, на письменном столе. Гравюры были весьма диковинными, изображены на них были, по-видимому, какие-то алхимические символы, по крайней мере, Лебедьку показалось, что многие из них он видел на иллюстрациях книги Карла Юнга «Психология и Алхимия». Сам кабинет был выдержан в малиновых цветах: обивка кресел, дивана, стульев была именно этого оттенка. Ковёр, занавески и портьеры перед дверями имели тот же цвет. Гость и хозяин уселись в мягкие кресла возле журнального столика, где располагались также чашки с ещё горячим кофием и вазочка с весьма изысканными печеньями. Отхлебнув кофею, Муромцев начал издалека: «Ещё годов с 60-х я тщился понять нечто необъяснимое — тот надлом человеческой истории, который случился при переносе эротики греков в имперский Рим. Это, ежели позволите так выразиться, мутация никем до тех пор не была осмыслена. Я же почуял в ней страх — колоссальнейший страх. За 56 лет правления Августа, который перестроил весь римский мир на имперский лад, произошла удивительная метаморфоза: радостная эротика греков превратилась в испуганную меланхолию римлян. Христианство явилось всего лишь следствием этой метаморфозы, но восприняло эротику в том состоянии, в каковом её сформулировали вдохновлённые принципатом Октавия Августа римские чиновники. Следующие века Империи лишь усугубляли её подавленность, а атмосфера страха до сих пор окружает нас, усиливаясь с каждым веком, и правит нашим миром».