Живые души, или похождения Лебедько

«Экая удивительная комиссия», - думал про себя Владислав Евгеньевич: «Вон вишь, куда его занесло. А не спятил ли старик натуральнейшим образом с ума?» Хозяин, видимо, заметил замешательство гостя и поспешил его успокоить: «Вы, любезный друг, небось положительно решили, что я, дескать, по причине маразма заговорил вдруг о Греции, Риме, да эротике? Не извольте беспокоиться, умом я ещё достаточно крепок. Однако, мне придётся произвесть весьма тщательный исторический экскурс, дабы вы в полной мере смогли понять, с какой, так сказать, гидрой все мы боремся. Да-с, вы верно поняли по рассказам моих друзей, что предметом нашего крайнего общего беспокойства является то, что называется капитализмом, Матрицей, Системой, но смею вас заверить, что всё это лишь разные головы той гидры, которая сформировалась совершенно в конкретных исторических условиях чуть более двух тысяч лет назад. Мы же с вами будем называть её именно тем именем, с которого всё и началось, а конкретно Римской Империей, хотя в данном случае это не нечто географическое, а как раз то, что теснит и давит ум и сердца людские, где бы они ни находились. Помните у Шекспира, Призрак отца, рассказывая Гамлету о том, как он был убит, произносит: «Убийство из убийств, как ни бесчеловечны все убийства»? Вот так и эта структура из структур как «ни бесчеловечны» все структуры, явилась заказчиком всех возможных безобразий, происходящих ныне на Земле».

Владислав Евгеньевич, признаться, совершенно смутился, услыхав такой оборот сюжетной линии. Более всего нашего героя тревожил вопрос, какое, собственно, ему отводится во всём этом спектакле место, и зачем все его визави с разных концов подводили к одному и тому же. Сие путешественник никак вобрать в свою голову не мог, сколько ни тужился. Язык чесался, норовя тотчас же спросить Муромцева именно об этом, и только употребив всю свою волю, Лебедько решил попридержать сей вопрос до конца беседы. Старик же продолжал: «Вот я и буду потихоньку вести дело к развязке, однако же, запаситесь терпением, ибо времени нам потребуется немало, да и после моего разъяснения вам потребуется встретиться ещё с несколькими людьми, дабы уяснить все детали и тонкости. Так на чём я там, бишь, остановился?», - «Сколько я помню, вы начали с того, что когда греческая цивилизация коснулась римской, произошло нечто непоправимое, результатом чего стало погружение мира в пучину страха».

Муромцев кивнул: «Ну, так вот, начнём с вопросов достаточно частных. Знаете ли вы, чем римская любовь отличается от греческой?», - «Не имел чести сколько-нибудь исследовать этот пикантный вопрос», - «Вот вам основные черты римской любви: оргия, словесная непристойность, соседствующая с целомудрием матроны-покровительницы рода, а также покорность рабов. Римская сексуальная мораль была чрезвычайно жёсткой, уставной и особенно активной у мужчин. Римляне выказывали чрезвычайно категоричные нравы: содомия считалась добродетелью, а вот пассивность была крайне непристойною. Запрет на постыдную пассивность распространялся в Риме на всех свободных граждан любого возраста. В Греции же подобный запрет касался граждан лишь с того момента, как у них начинала расти борода, а безбородые мальчики считались пассивными и женоподобными, что было нормой. В Риме мужчина был целомудренным только в том случае, если он всегда был в сексуальном смысле только активным. Активность — вот добродетель свободного человека. Юноши были неприкосновенными — вот, что римляне противопоставили инициации ритуальным анальным сексом молодых людей взрослыми, которую утвердил греческий полис. Заметьте себе, любезный друг, что сознание греха или хотя бы виновности никогда не омрачало и не осложняло сексуальные отношения древних, какую бы форму они ни принимали. Но в Риме их подавляет страх перед потерей статуса. Пуританство затрагивает только мужественность, но отнюдь не сексуальность. Любовный акт всегда предпочтительнее воздержания, но ценность его полностью зависит от статуса объекта, утоляющего желание — это может быть матрона, куртизанка, гражданин, вольноотпущенник, раб».