Живые и мёртвые

Несмотря на привлечение квалифицированных специалистов, аутентичную реконструкцию каждого события и повышенное внимание к свидетельству и факту, значимость каждого отобранного (и отвергнутого) события определялась не чистой референцией и рациональным знаковым поведением, а коллективными эмоциями и эвокативным символизмом. Сюжет истории, ее персонажи, их действия, второстепенные и основные эпизоды и их развитие, а также мнения и установки аудитории и постановщиков представляли собой важные данные, касающиеся символизма, которые можно было собрать и проанализировать. Каждый драматический эпизод в отдельности и вся процессия в целом были образцами чистого символа. Это были сфабрикованные знаки, сегодняшнее значение которых открыто и эксплицитно отсылало к прошлым событиям в жизни сообщества и нации. Однако, помимо того, они будили воспоминания и были сегодняшними продуктами прошлой эмоциональной жизни группы, вновь переживаемыми в настоящем. Как символы, они представляли собой коллективные репрезентации, соответствующие классическому дюркгеймовскому определению коллективных обрядов. Коллективные репрезентации, говорил Дюркгейм, суть знаки, выражающие то, «как группа воспринимает себя в своих связях с объектами, оказывающими на нее воздействие». В их значениях индивид ощущает силу коллектива, в которой сконденсированы «бесчисленные индивидуальные» мышления прошлых поколений, чьи социальные взаимодействия их создали и сохранили. Все общества «с регулярной периодичностью» воссоздают и подтверждают «коллективные чувства и коллективные идеи», способствующие сохранению его единства. Время от времени они достигают этого единства при помощи «встреч, собраний и сборищ, на которых индивиды в тесном единении друг с другом сообща подтверждают свои общие чувства» [142а].

Помимо рационального и научного, если не сказать пуританского, морального намерения «привить понимание» и научить «сознавать собственное величие», жители сообщества — что более важно, — сами того не ведая, проявили свои нерациональные, неосознаваемые чувства и представления о самих себе. Обращаясь к самим себе, представляя самим себе собственные знаки и наделяя эти знаки, в том виде, в каком они были предъявлены и приняты, переоценены и по-новому понятийно определены, своими собственными значениями, они имели дело с тем, что Джордж Мид называет «значащим символом». Они говорили не только о том, какой объективно была история, но и о том, какой они теперь желали бы ее видеть и какой они ее видеть не желали. То тут, то там они игнорировали трудные периоды прошлого, неприятные происшествия, смущавшие их группы людей; пропускали мимо внимания опасные политические страсти; из больших временных контекстов они выхватывали небольшие фрагменты и пользовались ими для выражения сегодняшних ценностей. Таким образом, они подчас отрицали более широкий поток истории и ее вчерашние смыслы или вступали с ними в противоречие, нередко отрекаясь от представлений и ценностей, которые некогда одобряли и почитали.

В желаниях и страхах, в чувстве вины и скрытых эмоциях они пользовались фрейдовскими или, возможно, юнговскими бессознательными символами. Однако ввиду того, что индивидуалистические понятия Фрейда не подходят для описания группового феномена, а юнговское «родовое бессознательное» (racial unconscious[60]), хотя и имеет коллективные корни, несет в себе ложные коннотации, мы должны исследовать эти знаки значения как выражение бессознательной эмоциональной групповой жизни вила, принимающей в опыте каждого индивида культурную форму (см. главу 16).

Сгущение коллективного опыта, выраженное в сорока двух живых картинах, было гораздо выше, нежели сгущение индивидуального сновидения, ибо последнее в лучшем случае отражает только одну жизнь, тогда как образы этой процессии соотносятся с промежутком времени, охватившим собою совокупное значение жизней десятков тысяч индивидов, которые жили, умерли и передали ныне живущим свою коллективную и индивидуальную значимость. Сорок две драматические сцены были призваны представить историческую истину и воссоздать прошлое, охватывающее триста лет опыта, т.е. вобравшее в себя действия тысяч когда-то живших мужчин и женщин, превосходящих во много раз своей численностью нынешнее население города. В них представлено прошлое, включающее несметное множество событий, приездов и отъездов, смертей и рождений, поражений и побед, начинаний, свершений и продолжений, из коих складываются жизни индивидов, образующие живую историю группы. У любого из этих событий, у любого из тысяч забытых людей была своя значимая история, значения которой, если их правильно распутать и рассказать, могли бы кое-что сообщить нынешним людям об их истоках и их прошлом. Тем не менее и большинство событий, и большинство индивидов исчезли, не оставив после себя никаких следов. Они не были «забыты», так как большинство из них никогда и не помнили. Между тем, они были вплетены в ткань групповой жизни.