Живые и мертвые

Все построенные были при оружии. Человек у пятидесяти были наши винтовки, остальные за два с половиной месяца боев постепенно обросли немецким оружием – винтовками и автоматами. У некоторых за поясом торчали немецкие гранаты с длинными ручками.

На левом фланге стояло шесть вынесенных из окружения ручных пулеметов – два наших и четыре немецких, а еще дальше, на самом фланге, стоял большой немецкий полковой миномет и рядом с ним лежали две неистраченные мины. У миномета стоял его расчет – трое из тех артиллеристов, что шли из-под Бреста и присоединились к Серпилину еще в первый день окружения. Как они вынесли вчера из этого ночного кромешного ада, где под конец вообще было трудно что-нибудь понять, здоровенную трубу, плиту и даже мины, оставалось их тайной, но сейчас они были горды этим и стояли, не скрывая своих чувств.

На правом фланге, на полголовы возвышаясь над всеми, стоял все такой же могучий, каким он когда-то явился на глаза бывшему командиру дивизии полковнику Зайчикову, старшина Ковальчук. Два раза легко и один раз чувствительно раненный за время окружения, он стоял с перевязанной чистым бинтом головою, широко, по-богатырски, расправив плечи и держа развернутое и приставленное древком к ноге знамя дивизии. Что бы там ни было, а он от начала и до конца нес его собственноручно и вынес!

Когда полчаса назад, получив приказание на построение, стали разыскивать Ковальчука, его нашли на опушке леса: он сидел на пне и складным ножом дотесывал новое древко. Теперь он стоял со знаменем, прикрепленным к свежевыструганному древку, и все могли прочитать на этом порыжелом, пропотевшем, истершемся полотнище те же самые слова, что два с лишним месяца назад прочел на нем покойный Зайчиков: «176-я Краснознаменная… Рабоче-Крестьянской Красной…»

Как и все остальные, с нетерпением ожидая начала, Синцов стоял неподалеку от знамени и разговаривал с человеком, которого он меньше всего ждал встретить здесь.

Климович заранее, еще до звонка командующему, на всякий случай вызвал для участия в церемонии командира своего разведбата вместе с отличившимися в ночном бою танкистами. Комбат приехал на грузовике; прибывшие с ним бойцы посыпались из кузова, а он, выскочив из кабины, наткнулся на высоченного, худого политрука с немецким автоматом на шее. Оба они – капитан-танкист и политрук – несколько секунд молча смотрели друг на друга.

– Под Бобруйском, да? – наконец первым сказал Синцов, первым потому, что встреча эта запомнилась ему больше, чем капитану. – Вы меня задержали, а моего младшего политрука у себя оставили, Люсина… И летчик у вас остался…

– Так точно! – весело отозвался капитан. – Жаль, что вы не остались, а то вместе бы воевали!

– Я тогда ранен был, – напомнил Синцов.

– А теперь зажило?

– Зажило.

– А больше не добавили?

– Пока не добавили.

– Ну, тогда счастлив ваш бог. А мне за это время они в лопатку циркнули, и от ж…, извиняюсь за выражение, кусок оторвали.

– А вы и тогда и сейчас – все время в этой бригаде? – спросил Синцов.

– Ну да, а как же?

– Оказывается, ваш командир… – Синцов хотел сказать «мой школьный товарищ», но сказал вместо этого – мой старый знакомый.

– Вот видите, – улыбнулся танкист, – а я как раз с ним тогда при вас по телефону разговаривал. Что ж не сказали? Я бы вас сразу соединил!

– Да уж, вы бы тогда соединили! Держи карман шире! – рассмеялся Синцов.

– Все возможно, – усмехнулся капитан. – Когда кругом положение крутое, и самому гайки подкручивать приходится. Зато здесь встретил вас с распростертыми объятиями, прямо на мой разведбат вышли!

– По-моему, вы тогда были пом по тылу?

– А-а!.. – махнул рукой капитан. – Когда через немца пробиваешься, где перед, где зад, забудешь. То в морду бьешь, то, как конь, лягаешься. Был пом по тылу, а стал разведчиком, а впрочем, что вам объяснять, вы сами из окружения вышли… И нахально вышли, нахально! Месяц никто не выходил, и уже считали – никто не выйдет. Командир, видимо, у вас нахальный! – одобрительно добавил он. – Говорят, ранили его?

Синцов кивнул.

– Жалко!

– Слушайте, – Синцов снова вспомнил о Люсине, – а как тот мой товарищ, что у вас остался?

– А, младший политручок? В лихой фуражечке? – рассмеялся танкист. – Между прочим, интересная личность. Сначала оставаться не хотел, брыкался. Потом, когда увидел, что не отвертишься, три дня воевал вполне прилично, а на четвертый, когда положение маленько стабилизнулось, сразу к начальству с рапортом: мол, насильно, самоуправство и так далее! И уехал в свою редакцию. Мы за те дни боев его даже к медали хотели представить, ну, а как смотался, конечно, похерили.

– А летчик?

– Вот этого не знаю, – пожал плечами танкист, – этого на второй день ранили, и где он теперь – в небе, на земле или под землей, – мне неведомо.

– А вас, значит, по-прежнему зовут Иванов и на вас вся Россия держится?

– Не на мне, а на моей фамилии, – улыбнулся танкист.

Он дружески хлопнул Синцова по плечу и, отступив шага на три назад, сложив на груди руки, долго с восторгом смотрел на знамя, которое держал в руках старшина Ковальчук.

– Вот это да! Дрожь берет!